Мои странные мысли

Дядя Хасан продолжал вести счета для некоторых клиентов, которые платили в конце месяца. Видел он теперь уже не очень хорошо, поэтому просил их самих записывать, что они купили. Он попросил Мевлюта проверить, все ли покупки записал покупатель, который только что ушел. Когда стало понятно, что сыновья не вернутся, чтобы все загладить, он попытался утешить Мевлюта: «Мы с твоим отцом, моим братом, были очень близки, мы были настоящими друзьями. Мы заняли землю на Кюльтепе и Дуттепе вместе, мы вместе строили наши дома на нашей земле. Мы просили квартального мухтара записать наши имена в бумагах, чтобы никогда не ссориться. В те дни мы с твоим отцом оба торговали йогуртом, мы вместе ходили на пятничный намаз, мы вместе курили… У тебя с собой бумага от мухтара, сынок?»

Мевлют положил на прилавок мятую, в пятнах, потертую бумагу, написанную сорок лет назад.

– Но в конце концов мы все равно рассорились… – вздохнул дядя Хасан. – И все почему? Потому что мой покойный брат не привез твою мать и сестер в Стамбул из деревни. Вы с отцом, да упокой Аллах его душу, работали на износ. Вы заслуживаете квартиру, и не одну, больше, чем кто-либо другой. Твои сестры не поехали в Стамбул работать. Справедливо будет, если ты получишь все три квартиры, которые подрядчик дает тебе. У меня есть пустые бланки старых форм. Мухтар был моим другом, и у меня есть его печать. Я хранил ее тридцать пять лет. И поэтому я сейчас предлагаю тебе – давай разорвем эту старую бумагу. Давай сделаем новую. Напишем только твое имя, поставим печать. И вы с Самихой получите в собственность целый этаж, вам не понадобится даже требовать еще деньги у Вуралов.

Мевлют сообразил, что это означало. Его собственная доля, таким образом, возрастет за счет доли его матери и сестер, и поэтому он произнес:

– Нет.

– Не торопись с ответом. Ты один надрывал здесь спину в Стамбуле. У тебя есть право на городскую ренту.

В кармане Мевлюта зазвонил телефон, и Мевлют вышел под дождь.

– Я увидела, что ты звонил, что случилось? – спросила Самиха.

– Все плохо, – ответил Мевлют.

– Не позволяй им запугать тебя, – сказала Самиха.

Мевлют повесил трубку, чувствуя раздражение, и вернулся в магазин.

– Я ухожу, дядя Хасан! – сказал он.

– Как хочешь, сынок! – сказал дядя Хасан, продолжая складывать газеты. – Все равно все будет так, как угодно Аллаху!

Мевлюту очень хотелось бы, чтобы дядя вместо этого сказал: «Подожди еще немного, мальчики скоро остынут и вернутся». Он злился и на него, и на Самиху, из-за которой оказался в таком положении. Еще он злился на Коркута с Сулейманом и на Вуралов, но больше всего – на самого себя. Если бы он хотя бы сейчас ответил согласием на предложение дяди Хасана, он бы наконец получил дом, которого заслуживал. А теперь он не мог быть уверен ни в чем.

Пока Мевлют шел под дождем по извилистой асфальтовой дороге (раньше здесь шла грязная грунтовка) мимо продуктового супермаркета (раньше тут была лавка старьевщика), затем спускался по лестнице (раньше ее тут тоже не было) в сторону широкой улицы, которая вела на Кюльтепе, он думал о Райихе, думал о ней постоянно, каждый день. В последнее время она стала чаще являться ему в снах. Сны эти были тяжелыми, полными неизбывной тоски. Ему все время снилось, что их с Райихой разделяют бурная река, огонь или темнота. А затем темнота вдруг превращалась в какой-то непроходимый лес, совсем так же, как внезапно справа от него появились сейчас уродливые высотки. Мевлют во сне понимал, что среди деревьев в том лесу водятся собаки, что там находится могила Райихи. Забыв о своей боязни собак, он шел к ней, а потом внезапно замечал, что его любимая на самом деле рядом с ним, смотрит на него, и на этом сон всегда обрывался, и он просыпался, испытывая счастье, а сразу за ним и горькую боль.

Если бы Райиха ждала его дома, она нашла бы для него правильные слова, чтобы утолить его страхи и печали. А вот уж если Самихе что-нибудь втемяшится в голову, она обычно перестает что-либо замечать и слышать вокруг себя, и уже это одно ее упрямство вызвало у Мевлюта тревогу. Теперь он мог оставаться самим собой, только когда продавал бузу по ночам.

В садах многих расселенных домов теперь красовались таблички с надписью: «Собственность „Вурал Япы“». Когда Мевлют только приехал в Стамбул, склон на месте главной улицы, которая вела на Кюльтепе, был совершенно пуст. Отец отправлял Мевлюта сюда собирать сухие ветки, деревяшки и грязную бумагу на растопку. Теперь по обеим сторонам дороги высились уродливые шести-семиэтажные гедже-конду. Когда эти здания только строили, они были трех– или четырехэтажными. Но с годами владельцы надстроили так много незаконных этажей (которые давили на и без того слабый фундамент), что теперь было бы невыгодно снести их и построить на их месте новые высотки. И поэтому владельцам этих домов новый закон о разрешении на двенадцатиэтажное строительство не давал ничего. Строительные компании не горели желанием начинать с ними какие-либо переговоры. Коркут как-то говорил Мевлюту, что эти ужасные дома портят облик Кюльтепе и Дуттепе, имидж района и влияют на уровень цен новых квартир, которые будут построены. Остается единственная надежда: следующее землетрясение разрушит их.

После землетрясения 1999 года Мевлют иногда ловил себя на размышлениях о «большом землетрясении», которое пророчили эксперты, утверждавшие, что оно неизбежно разрушит весь Стамбул. В такие моменты он чувствовал, каким эфемерным, преходящим является этот город, в котором он провел сорок лет своей жизни. Он проходил мимо тысяч и тысяч его дверей, видел тысячи его домов, и такой же преходящей, как и Стамбул, была и сама жизнь. Мевлют понимал, что в один прекрасный день исчезнут с лица земли и новые высотки, выросшие на месте старых лачуг гедже-конду, вместе со всеми живущими в них людьми. Иногда день, в который исчезнут все люди и все дома, ясно представлялся Мевлюту, и тогда он чувствовал, что ему больше совершенно ничего не хочется делать и что больше он ничего не ждет от жизни.

Но гораздо чаще, как в те счастливые годы, когда они были вместе с Райихой, ему казалось, что город никогда не изменится и что его работа на улицах Стамбула позволит ему когда-нибудь получить собственное место, что он научится подстраиваться под город. Именно так все и сложилось. За последние сорок лет приехало еще десять миллионов человек, которые тоже остались в этом городе, и Стамбул совершенно изменился.

Дождь капал Мевлюту за воротник. Пятидесятидвухлетний Мевлют искал теперь убежища, чтобы успокоить мучительно колотившееся сердце. Сердце никогда его особенно не беспокоило, но в последнее время он слишком много курил. Чуть поодаль справа он увидел пустырь – раньше там стоял кинотеатр «Дерья», в котором устраивались летние показы и часто проходили свадьбы или церемонии обрезания. Теперь пустырь превратили в футбольное поле с искусственным покрытием, огороженное оградой из проволоки. Мевлют устраивал на этом поле футбольные турниры для ассоциации земляков-бейшехирцев. Он укрылся от дождя под мокрым карнизом здания, в котором располагался офис их ассоциации, закурил и стал смотреть на капли, стучавшие по зеленой пластмассовой футбольной траве.

Мевлют уже достиг того возраста, в котором хотелось спокойно вытянуть ноги, но он не чувствовал уверенности в завтрашнем дне. Ощущение собственной неполноценности и несоответствия неким нормам, которые он в полной мере ощутил, еще когда впервые оказался в Стамбуле, после смерти Райихи лишь усилилось, а особенно оно донимало его последние пять лет. Что бы сейчас сказала об этом Самиха? Все, чего он хотел, – это дом, в котором пара могла бы провести в уюте остаток своих дней, место, в котором он был бы уверен, из которого бы никто никогда не мог выкинуть его на улицу. Вообще-то, Самиха должна была бы служить ему утешением в его печалях, но Мевлют знал, что, как только он придет домой, ему придется утешать Самиху. Он решил, что расскажет ей только хорошие новости о прошедших переговорах. Ну, по крайней мере, именно так следовало начинать этот разговор.

Из-за плохой ливневой канализации на Кюльтепе вся вода стекала вниз прямо по улице. Должно быть, внизу Рыночная улица была совсем затоплена, и Мевлют слышал, как беспомощно сигналят застрявшие в скопившейся из-за ливня пробке машины.

Пока Мевлют добрался до дому, он промок до нитки. Самиха встретила его таким взглядом, который с порога лишил его спокойствия, и он смог выдавить из себя только ложь:

– Все прошло хорошо. Они собираются назначить нам ежемесячный платеж в тысячу двести пятьдесят лир, чтобы мы могли снять себе квартиру, где хотим.

– Мевлют, что ты врешь. Я знаю, что все провалилось, – сказала Самиха.

Ведиха позвонила Самихе по мобильному телефону и сказала, что Коркут зол и обижен, – все кончено, и они разрывают все отношения с Мевлютом.

– Что ты сказала? А разве ты не говорила мне, когда я уходил, чтобы я ниже шестидесяти двух процентов не опускался?!

– Ты уже обо всем жалеешь? – спросила Самиха, насмешливо подняв одну бровь. – Неужели ты думаешь, что если бы ты на все согласился, то Коркут и Сулейман лучше обошлись бы с тобой?