Молодежь в городе: культуры, сцены и солидарности
Шрифт:
С середины 1980-х годов понятие «субкультура» начинает осмысливаться отечественными учеными в отношении советского общества [Матвеева, 1987; Орлова, 1987], а первые эмпирические исследования советских молодежных субкультур относятся уже к концу эпохи перестройки. Распространившиеся на ее волне молодежные группы называли неформальными, их анализировали с помощью механического разделения на «позитивные», «нейтральные» и «негативные» (за перестройку или против нее). Это понятие использовали и сами участники молодежной сцены, хотя распад и радикальные реформы государственной сферы лишили неформальную идентичность первоначального смысла [12] .
12
Термин «неформалы» перестал ассоциироваться с оппозицией формальным молодежным организациям, но был реанимирован в конце 1990-х молодежными тусовками: его использовали для характеристики всех альтернативщиков, продвинутых, субкультурщиков.
Поиск свободных от политических коннотаций терминов привел ученых к понятию тусовки [13] (понятие использовалось и самой молодежью), которая рассматривалась как молчаливое игнорирование государственной власти путем создания альтернативных социальных пространств, помогавших
13
Тусовки стали заметным явлением в конце 1980-х годов в центральных частях российских городов. Первоначальный смысл – аутентичная культурная молодежная группа/компания, ядром групповой идентичности которой являлся стиль: субкультурная стилистика или более широкий стиль, альтернативный мейнстримному (в музыке, кино, литературе). Тусовки отличались локализацией и коллективной замкнутостью на «свой круг». Члены тусовки необязательно происходили из привилегированных социальных слоев, но их претензии на пространство в центре свидетельствовали об ориентации на восходящую мобильность и об открытости внешнему миру, а также о нежелании участвовать в «разборках» территориальных группировок городских окраин.
Дальнейшее описание развития культурных молодежных практик этого периода будет в основном построено на результатах совместного проекта «Глядя на Запад: принятие и сопротивление образам Запада провинциальной российской молодежью» [14] , в котором были зафиксированы самые яркие приметы того времени. Проведенный анализ российских субкультурных идентичностей показал, что их разнообразные презентации с трудом помещаются в рамки отдельных, замкнутых стилей. Самым важным маркером, с помощью которого сами молодые люди определяли свою культурную ориентацию, было отнесение себя к продвинутой (иногда – прогрессивной, альтернативной) или нормальной (обычной) молодежи. Эта самоидентификация начинает нами использоваться для характеристки двух основных культурных стратегий, типичных для молодежи конца 1990-х. В отличие от субкультуры в понятии «стратегия» подчеркивается подвижный характер культурной идентичности, позволяющей использовать разный культурный материал (музыку, стиль, пространство, практики) для конструирования индивидуальных и групповых различий и подтверждения значимого статуса. Здесь субкультурная стилистика становится одним из возможных ресурсов наравне с претензиями на территорию, ориентацией на будущее, мобильностью.
14
Исследование проводилось в 1997-2000 гг. в Ульяновске, Самаре и Москве. Руководители: Хилари Пилкингтон и Елена Омельченко (при поддержке фонда «Leverhulme Trust», Великобритания). По результатам проекта опубликована книга «Looking West? Cultural Globalization and Russian Youth Cultures» [Pilkington, Omelchenko et al., 2002] и ее русский перевод «Глядя на Запад: Культурная глобализация и российские молодежные культуры» [Пилкингтон, Омельченко и др., 2004].
Продвинутые и нормальные на городских молодежных сценах: Москва, Самара, Ульяновск
В ходе реализации проекта «Глядя на Запад…» проводилась серия этнографических наблюдений в молодежных культурных и досуговых пространствах Ульяновска, Самары и Москвы. Во всех городах того периода открываются клубы, появляются свои аудитории с особыми музыкальными вкусами, формируются устойчивые группы клубников, посвященных в разделяемые участниками контексты. Такие места становятся частью городских культурных инфраструктур и туристических маршрутов.
В Ульяновске это была единая центральная тусовка с едва наметившимся стилевым разделением на хиппи, панков, фанатов хеви-метал и рок-музыкантов, сохранявших коллективную идентичность неформалов [15] ; традиционно основные места встреч – площадь Ленина, у памятника Карлу Марксу (тусовка «У Карла») и теннисные корты. Группы с идеологическими контекстами – скинхеды, панки и анархисты – были маргинальны и малочисленны. С неформалами пересекались романтики и игровая тусовка [Исламшина, 1997] [16] . Размытость субкультурных границ являлась не результатом осознанного выбора в пользу культурного разнообразия, а формой защиты от традиционного культурного врага – гопников [17] .
15
Напомню, что исследование проводилось в конце 90-х годов прошлого века; в настоящее время культурные сцены городов, в том числе и Ульяновска, изменились, но общие черты субкультурного «коктейля» бытуют до сих пор.
16
Термин «романтики» использовался исследователями для обозначения различных групп молодых людей, интересующихся историей, духовными и религиозными аспектами жизни, народными традициями, фольклором и природой: каэспэшники, поисковики и туристы. Игровики были представлены толкиенистами, индеанистами, а также движением «Рысь».
17
Гопники – это коллективный образ; для их обозначения употреблялись собирательные имена (гопота), формы множественного числа (гопы, уличные, быки); подчеркивалась их некультурность, «деревенскость». Считалось, что они ходят на дискотеки в дешевых спортивных костюмах, что они агрессивны, невоспитанны и нетолерантны [Омельченко, 2004б].
Самарские тусовки отличались друг от друга по музыкальным вкусам и предпочтениям. По отношению к року и электронной данс-музыке образовалось три полюса: неформалы,
танцевальная или клубная сцена и антинеформалы. Организующим центром самарских романтиков был Грушинский клуб [18] .В Москве самое большое влияние на формирование альтернативных идентичностей оказал клубный бум конца 1990-х. Московские клубы отвечали самым разнообразным музыкальным вкусам и весьма разнились по ценам. Музыка представляла собой микс прогрессивного звука с общедоступным, в зависимости от аудиторий. Были клубы, где играли «по-мейнстримовски» продвинутый хаус, смешанный с попом («Утопия», «Метелица») [19] , были дизайнерские и трендовые клубы («Титаник», «Мастер») и менее известные, но с «настоящей» продвинутой музыкой («Плазма», «Луч», «Лес»). Московские клубы включали альтернативные сцены: тусовки геев, «бывших» российских/советских граждан и любимые туристические клубы для иностранцев [20] .
18
Благодаря Грушинскому фестивалю бардовская песня оказалась самой яркой приметой Самарской молодежной сцены 1990-х, в основном утраченной к середине первого десятилетия 2000-х. «Груша» стала туристической достопримечательностью, местом общей тусовки, где собирались уже не только каэспэшники. Фестиваль потерял свою аутентичность. Среди многотысячной аудитории были и кришнаиты, и «новые русские», а среди выступлений появилось много обычной «попсы», из-за чего иные туристы так и не успевали послушать бардов.
19
Билеты в эти клубы были достаточно дорогими, публика состояла как из обеспеченной продвинутой молодежи, так и из новых русских, поэтому музыка сочетала в себе элементы попсы и «общедоступного» хауса.
20
Гей-сцена располагалась в клубах «Шанс», «Хамелеон», «Империя кино» и «Луч», а сцена «бывших» – в дорогом клубе «Манхэттен-экспресс»; иностранцев, в зависимости от контингента, знакомые водили либо в скандально известную «Голодную утку», либо в интеллигентный «Кризис жанра».
В отличие от западных, российские клаберы говорили не о растворении и «слиянии с толпой», «интенсивности чувственных контактов» (что характерно для исследовательских текстов в постсубкультурном жанре), а о комфорте и домашнем уюте; клуб был для них «вторым домом», территорией, где люди и место сливаются в живой и непосредственной коммуникации, способствующей личностному прогрессу и развитию [Yurchak, 1999]. В этом явно выражалось празднование свободы, когда субкультурщики и их ключевые герои получили легитимное право на выбор «своих»: открытое общение со своими на своем языке, в своем пространстве, занятом своими.
Во всех трех городах продвинутые составляли на молодежных сценах меньшинство. Большинство молодежи «зависало» по квартирам, во дворе дома или школы, слушало музыку, участвовало в спортивных, музыкальных и других мероприятиях. Они называли себя нормальной, или обычной, молодежью, что не означало отсутствия у них активности в сфере культуры. Их главным отличием от продвинутых была неопределенность музыкальной и стилевой идентичности, они не были субкультурщиками, но и не все являлись гопниками. Антинеформалы-гопники считали себя выразителями «морального большинства», их агрессивность по отношению к неформалам была способом поддержания локального порядка. На момент проведения исследования гопники знали два вида культурной практики: они «били друг друга» и «наезжали на неформалов», последнее отмечалось преимущественно в Ульяновске. Некоторые из них включились в доступные формы популярной молодежной культуры (рейв [21] ), часть ушла в организованную преступность. Развитие рыночных отношений освободило пространство «черного рынка», и в этой полулегальной экономической нише гопники выросли в новые фигуры на молодежной культурной сцене: в братков и членов бригад [22] .
21
Рейверами тусовочная молодежь называла неопределенную общность обычной молодежи, которая слушала и танцевала под электронную музыку и не входила в продвинутую клубную сцену.
22
Бригадами называла себя часть бывших группировок, чьи активности потеряли субкультурную аутентичность (защита своей территории): эти группировки переключились на контроль автозаправок, рынков, ресторанов и др.
Среди нормальных выделялась и еще одна группа – новые русские, которые вызывали неприязнь у продвинутых не столько своим богатством, сколько демонстративным купечеством. Несмотря на взаимную неприязнь, реальных конфликтов между ними не было – их культурные пространства почти не пересекались.
Защита территории у антинеформалов-гопников была ключевым элементом групповой идентичности, однако существовали ритуальные битвы и внутри продвинутых (субкультурных) групп. Так, агрессия рэперов была направлена на скинхедов и рейверов. Движение скинов напрямую ассоциировалось у рэперов с фашизмом и расизмом, считалось антирусским, близость рэперов к афроамериканской культуре хип-хопа придавало конфликту особый смысл.
Против рейверов рэперы вели не идеологическую, а территориальную войну, известны случаи агрессивного «мужского» позиционирования рэперов на улице, что было нехарактерно для большинства продвинутой молодежи, но типично для гопников. Среди продвинутых культурных форм рэп занимал место в ряду музыкальных и танцевальных движений, укорененных в хип-хоп-культуре уличных танцев, характерной для нью-йоркской сцены 1970-х годов. Эта культура улицы привлекала молодых россиян, выросших на городских окраинах, с их территориальными традициями и гопническими стратегиями: рэп соединял в себе стратегию локальности, близость к улице, «крутую» маскулинность и интерес к «альтернативной» музыке и стилю [Пилкингтон, Омельченко и др., 2004].
То, что рэперы и рейверы располагались между нормальной и продвинутой стратегиями, говорило о проницаемости границы между последними. Молодежь могла присваивать культурные формы как средство для перехода от одной стратегии к другой, но отделение продвинутой молодежи от нормальной было важным моментом индивидуально-групповой идентичности для всех, символическая борьба между ними шла за культурные сцены (клубы, дискотеки, кафе) через музыку, атмосферу.