Молодость века
Шрифт:
— Выходи, кто хочет, даю фору!..
На этапе ему удалось бежать вместе со своими крестьянами.
Удивительным по чистоте души человеком был старый польский революционер Бобровицкий. Своим обликом он чем-то напоминал мне Дзержинского. Бобровицкий умер в тюрьме от туберкулеза. Замечательным по своей культуре был Ширяев, работник минского подполья. Его часто вызывали в контрразведку, пытали и били.
Каждый день шла незаметная для других борьба подпольщиков не на жизнь, а на смерть. Вдруг я заболел — у меня резко повысилась температура. К моему удивлению, тюремный врач, местный поляк, перевел меня на несколько дней в тюремную больницу. Это было бревенчатое здание, имевшее несколько небольших палат, на 2—3 арестанта каждая.
Однажды меня вызвали в кабинет врача, сообщив, что кто-то пришел туда и хочет меня видеть. Я был в полном недоумении. В Минске меня никто не знал, и я не мог представить себе, чтобы подпольная организация решилась послать кого-нибудь на свидание со мной в тюрьму. К изумлению своему, в кабинете врача я увидел профессора Шапиро, в клинике которого лежал раньше. В руках у него была большая коробка с передачей, перевязанная
Дни превращались в недели, недели в месяцы, никто нас не вызывал, не допрашивал и не судил. Ежевечерне старший надзиратель перед обходом читал длинный список вызываемых арестантов, к именам одних он прибавлял: «с вещами», других «без вещей». Первых отпускали на свободу, но таких было маловато, вторых — на допрос или в суд. Иногда контрразведка вновь вспоминала о каком-нибудь арестованном, и его мытарства начинались сначала.
Мы уже почти не прислушивались к голосу надзирателя, но однажды вечером нас вызвали и повели под конвоем по окраинам и пустым улицам. От свежего воздуха кружилась голова. У входа в маленький домик стоял часовой. Нас провели в зал на втором этаже. За длинным столом, покрытым зеленым сукном, сидел генерал, маленький, толстый, краснощекий, с отвисшими усами, по сторонам от него восседали офицеры разных чинов. Сбоку, за другим столом, два писаря с равнодушными лицами что-то писали, склонив головы набок. Генерал, сунув нос в дело, задал нам несколько незначительных вопросов; затем движением куклы повернулся к соседу справа, слева, кивнул головой, и солдаты отвели нас назад в тюрьму. На другой день в конторе тюрьмы была собрана довольно большая группа женщин и мужчин, в том числе много крестьян, бывших членов волостных и уездных исполкомов, подозревавшихся в принадлежности к партизанскому движению. В эту группу включили и нас. Вся партия подлежала отправке по этапу, куда — неизвестно. Еще накануне мы узнали, что суд приговорил нас к заключению без срока. Было совершенно очевидно, что нас повезут на Запад. Поэтому мы запаслись всем необходимым для побегав каком-нибудь из пунктов по пути нашего следования и заучили адреса и явки.
ПО ЭТАПУ
Довольно большая группа женщин и мужчин шла к вокзалу. Мы с наслаждением шагали по крепкому, хрустящему снегу, вдыхая свежий воздух, которого были столько времени лишены. Взвод во главе с офицером окружал нас со всех сторон. Среди арестованных было много членов уездных и волостных исполкомов, очень популярных среди крестьян. Это беспокоило охрану, так как арестованные должны были проезжать через свои районы, и можно было ожидать нападений на поезд и побегов. Поэтому лица конвойных были сурово напряжены, а офицер несколько раз проверял по списку партию. Молодой, веселый фельдфебель, осматривая арестованных, шутил с девушками, выпрашивал у мужчин папиросы, деньги и наконец начал подшучивать над нашими летними пальто, уверяя, что никогда не видел людей, которые бы так легко одевались зимой. Мы ему сказали, что наши шубы запечатаны в шкафу гостиницы и было бы хорошо за ними заехать. Сравнительно небольшая плата соблазнила его на сделку.
Как только партия прибыла на вокзал и стала дожидаться поезда, мы сели на извозчика и отправились в гостиницу. Управляющий встретил нас с удивлением и испугом. Выяснилось, что часть наших вещей была забрана, а шубы остались в опечатанном шкафу. Тогда, ни мало не смутясь, фельдфебель предложил вскрыть шкаф и «освободить» шубы. Не ожидая нашего ответа, он выхватил из ножен «багнет» (штык) и, сломав печать, взломал дверцу шкафа. Забрав вещи, мы вернулись на вокзал.
Нас привели в холодный, нетопленный вагон третьего класса немецкого типа, имевший из всех купе и уборной двери, отворяющиеся наружу. Арестованные мужчины и женщины разместились в одной его половине, а в другой — офицер с конвоем. Поезд шел медленно, часто останавливаясь. И на каждой остановке офицер отправлялся в буфет и возвращался все более багровым, пока не свалился в своем купе и не заснул мертвым сном. Веселый фельдфебель пояснил тут же, что он пропивает деньги, выданные на питание арестованным. Очевидно, в нем говорила зависть. На следующей большой станции и он, и унтер-офицер тоже сбегали в буфет, и настолько удачно, что, вернувшись назад, никак не могли войти в вагон. Поздно вечером поезд еле полз в гору мимо крупных белорусских селений. Около Столбцов несколько арестованных крестьян один за другим скрылись в уборную. Ночью пьяный фельдфебель вышел, шатаясь, из своего купе и, обведя осоловелыми, мутными глазами арестованных, задумчиво произнес: «Никак их стало меньше?» Потом, тыча пальцем в каждого, начал считать. Считал он несколько раз, сбиваясь и начиная снова. То у него выходило на восемь человек меньше, то на десять. Наконец он что-то сообразил и закричал диким голосом: «Караул, сбежали!» Тогда вся охрана во главе с офицером выскочила к арестованным, на площадки и на подножку, проходившую снаружи вдоль всего вагона. Остановили поезд. Солдаты побежали обыскивать состав. Послышался страшный крик, дверь вагона отворилась, и туда вбросили какого-то человека. Охрана набросилась на него и стала бить. Затем его подняли, приставили к стене и стали обыскивать.
Кто-то поднес фонарь к его лицу. У унтер-офицера вырвалось проклятие. Выяснилось, что это был совершенно посторонний человек — польский телеграфист, который, отбыв часы работы на своем полустанке, бежал вдоль поезда, чтобы прыгнуть в него и доехать до следующей станции. На этот раз он сделался невольным козлом отпущения за бежавших.ПОБЕГ
При полном расстройстве транспорта мы только на четвертый день прибыли в Гродно. По дороге бежать было невозможно, потому что после первого побега арестованным разрешалось выходить из вагона на остановках только в случаях крайней надобности, причем каждого сопровождали двое конвоиров. Решено было бежать в Гродно, где мы должны были остановиться на несколько дней в пересыльном этапном пункте, и об этом мы дали знать заранее тамошней подпольной организации.
Окруженный проволочным заграждением, четырехугольный двухэтажный каменный дом, в котором помещался этапный пункт, стоял недалеко от вокзала, на шоссе, параллельном линии железной дороги и отделявшемся от нее невысокой стеной. В подвальном этаже здания находились кухня, кладовая, комната начальника караула и помещение для проходящих воинских команд. Арестованные спускались туда с верхнего этажа за получением пищи. В первом этаже были комнаты канцелярии, начальника пункта полковника Поклевского-Козелл (кстати сказать, Поклевские-Козелл, богатейшие помещики царской России, из поколения в поколение верно служили российским императорам, что не мешало им теперь быть столь же верными жандармами белопольского правительства) и другие служебные помещения. Весь второй этаж занимала громадная, нетопленая, с разбитыми окнами зала, где на полу спали арестованные. Наша сравнительно небольшая группа растворилась в массе людей, наполнявших эту залу и предназначенных к отправке в различные пункты. Тут было много крестьян, много евреев и вообще людей самых разнообразных возрастов, званий и профессий.
Начальник пункта полковник Поклевский-Козелл лично проверил по документам наличие арестованных и в ответ на целый ряд задававшихся ему вопросов отвечал одними и теми же фразами: «Свои деньги получите там, где вам их дадут», «Мало ли что полагается, выдается то, что есть». В сущности, полковник изрекал афоризмы.
Чтобы подготовить побег, мы должны были хотя бы раз побывать в городе, и это нам удалось под предлогом необходимости продать вещи. В связи с нашими планами они были нам не нужны, так как мы все равно не смогли бы их захватить с собой. За взятку в сопровождении унтер-офицера мы прошли в город, и пока я угощал в ресторане сержанта, Ордынский успел сделать то, что нужно. Было два способа бежать. Арестованные проходили за пищей в подвальный этаж через двор, где часовой охранял выход на улицу. Подкупив часового заранее, можно было с наступлением темноты выскользнуть наружу. Но этот план по многим причинам не годился. Второй казался вернее. Нас известили, что в определенный день в нижнем этаже здания остановится воинская команда во главе с офицером, который везет обмундирование в Вильно. Если выйти на шоссе, идущее вдоль стены железнодорожного пути, то шагах в тридцати, слева от нашего здания, находилась калитка. За калиткой, по ту сторону полотна, нас должен был ждать офицер с несколькими конвоирами и, поместив в одном из вагонов с обмундированием, довезти до Вильно. Но как выйти из здания на улицу? Проволочные заграждения были расположены вокруг дома с трех сторон; четвертая, обращенная прямо к шоссе, охранялась лишь одним часовым, медленно ходившим вокруг дома. Надо было улучить момент, выпрыгнуть из окна второго этажа и дойти до калитки.
Как и было условлено, в восемь часов вечера назначенного дня мы открыли окно и, подготовив связанный из простыней длинный жгут, стали следить, когда часовой завернет за угол. Бежать должны были четверо: я, Ордынский, Ясикевич и Лианович. Оставшимся товарищам надлежало закрыть за нами окно. Опустившись на жгуте почти до уровня первого этажа, я оттолкнулся ногами от стены и прыгнул в высокий мягкий сугроб. Прыжок был хорошо рассчитан, и, даже не поскользнувшись, я пошел дальше по середине шоссе. Ордынский двинулся по тротуару, примыкавшему к стенам домов и скрытому в их тени.
При организации побега трудно предусмотреть все случайности.
Мы упустили психологический момент, не подумав о том, что арестованные, видя нас свободно идущими по улице, захотят последовать нашему примеру. Это так и случилось. Вслед за нами выпрыгнуло еще человек пятнадцать, которые мгновенно растаяли в темноте. Среди них был один хромой еврей-портной. Прыгая, он ударил ногой в окно полуподвального этажа, почти занесенное снегом. Это было окно дежурного по комендатуре, фельдфебеля, забавлявшегося в это время с одной из арестованных. В одном белье и босой, он вскочил с кровати, глянул в окно и увидел бегущие в разных направлениях ноги.
Я уже видел калитку и шел к ней ускоренным шагом, но не решался бежать, чтобы не обратить на себя внимания редких прохожих. Вдруг сзади раздались крики: «Стой!» — и выстрелы. Впереди, как призрак, несся на лошади босоногий дежурный по комендатуре с револьвером в руках. За ним бежали унтер-офицеры и солдаты — кто с саблей, кто с ружьем. Уже просвистело несколько пуль. Бежать дальше было бессмысленно. Я остановился и стал ждать. Фельдфебель, осадив передо мной лошадь, кричал и ругался матерными словами. Единственный конный среди пеших, он чувствовал себя дико на лошади, то напирая на меня ее мордой, то вертясь в общей куче. Унтер-офицер с блинообразной каскеткой на голове очень хотел ударить меня в лицо. Несколько раз он подпрыгивал и взмахивал рукой, но я отворачивал голову, и он каждый раз давал маху. Тогда он выхватил багнет и ударил меня им. Его оттолкнули. Зато удары прикладами посыпались на меня со всех сторон. Кто-то кричал: «К стенке его, к стенке!» Их бесило мое спокойствие. Меня приставили к стене и вскинули ружья к плечу. Я не мог стоять и медленно оседал вниз. Грохнул выстрел. Пуля ударилась в стену несколькими дюймами выше моей головы, осыпав меня штукатуркой.