Молодой Ленинград 1981
Шрифт:
— Хочу!
— А я не хочу, чтобы мой сын пропадал!
— Не пропаду.
— Не пропадешь, если будешь слушаться. — Она попробовала кофе и буркнула: — И кофе-то холодный на стол сунула!
— Так он уже остыл, — возразил Корнев, бледнея.
— Не защищай ее… Вот — разве порядочная девушка ушла бы? Она бы поговорила с матерью жениха, обсудила будущее… А эта — фырк — и убежала! Видно, ей наплевать на меня.
— Она, наоборот, не стала нам мешать!
— Не заступайся, — безнадежно протянула мать. — Небось и родители у нее пьяницы, иначе она не была бы такой страшной.
— Ничего не страшная. Мне она нравится.
—
— Мама! Опомнись! Что ты говоришь?!
— Конечно, — согласилась она покорно. — Я уже выжила из ума. Ну, что? Гони мать-старуху. Она лишняя. Она мешает…
— Перестань, мама. Неужели ты не понимаешь, что выбирать тут нечего. Ты — мать. Она — моя жена.
— Мое слово — закон!.. А может быть, ты стесняешься ей прямо сказать? Так давай я поговорю? — она встала.
— Нет! Она останется здесь навсегда!
— Тогда я уезжаю! — Она резко поднялась и стала собирать вещи, громко бормоча проклятия так, чтобы было слышно Ольге.
— Мама, не надо! — воскликнул он и попытался удержать ее.
Но, замкнув чемодан, она сказала:
— Ну, хорошо. Увези ее хотя бы на неделю, пока я здесь… Чтобы я ее не видела…
— Нет. Она будет здесь!
— Тогда, — она нервно подвязала косынку, — вызови мне такси!
— Извини — в Челнах еще нет такси.
— Как это: в крупном городе и нет такси? — изумилась она. — Такси есть. Просто ты не хочешь проводить меня, как положено!
— Конечно, — ответил он, — если мать не желает уехать, как положено… Ложись и отдыхай. Завтра уедешь. Сейчас уже и самолеты не летают. И пароходы только утром…
Она отставила чемодан. Он молча вынес ей постельное белье и, сказав: «Спокойной ночи!» — скрылся в своей комнате.
Ольга сидела на кровати, обхватив голову руками. Он обнял ее за плечи. Они посидели молча около часа, прислушиваясь, как тяжело вздыхает и ворочается мать…
Когда стало уже совсем светло, к ним донесся стон. Корнев вскочил, выглянул в другую комнату и увидел, что мать сидит на кровати и держится за сердце.
— Мама, мама! — кинулся он к ней.
— Мне плохо, — вымолвила она.
Он быстро оделся, побежал звонить в «скорую», нетерпеливо ждал у подъезда, когда белая машина с крестом подкатит к дому, проводил молодого доктора к материнской постели. Тот недолго сидел возле матери. Выписал ей рецепты, сделал укол и молча вышел.
Мать успокоилась, закрыла глаза и как будто бы уснула. Василий Петрович на цыпочках прошел в свою комнату.
Там Ольга, одетая, сидела за столом.
— А ты почему оделась? — устало спросил он.
— Она меня гнала, — тихо сказала Ольга.
Утром Корнев позвонил Калюжному. Тот прислал свою «Волгу». В аэропорт Корнев не поехал и распрощался с матерью почти сухо.
В паршивом настроении направился Василий Петрович на работу. Посидел за столом и лениво принялся грунтовать стекляшки для дверных надписей. Не работалось. Перед глазами вставали жена, дочь, мать, какие-то обрывки: вагоны, самолеты, больницы, кулаки, — все перемешалось в голове. Стандартные рожи
смотрели на него с плакатов его же исполнения. Он скрипнул зубами, затем взял молоток и принялся бить уже готовые таблички, приговаривая: «Не так… Все надо не так!» Круша и ломая трафареты, он даже не заметил, как в дверях появился Рустам.— Корнев взбесился, — вяло сказал монтажник и сел на рундук.
Василий Петрович зашвырнул молоток в угол и остыл.
— Что с тобой? — спросил Рустам. — Да, впрочем, не все ли равно? Я тут свою цепь забыл — ты ее еще не порвал?
— Вон, — кивнул Корнев на цепь. Рустам надел цепь на пояс и вновь присел.
— Не дают мне сына — жениться велят, — вздохнул он.
— Ну, женись, — буркнул Василий Петрович. — Возьми и женись на Бочкаревой. А что ко мне пристал-то?!
— Никто к тебе не приставал… А Бочкарева уехала.
— Куда? — удивился Корнев.
— В Сибирь…
Вошел Николай Иванович. Рустама сразу же насторожил его начальственный вид, и он стал собираться уходить.
— Попей чаю, — предложил Корнев.
— Нет, мне надо идти, — замялся он.
— Как хоть Некрасов-то?
— Вкалывает, — пожал плечами Рустам. — Разряд уж дали… Ну, будь здоров, не кашляй! — поднял он ладонь и вышел.
Николай Иванович подошел к столу, подобрал порванный рисунок и удивился:
— Мыльников? Здорово! Он ведь недавно в нашем тресте.
— Лицо характерное…
— Это точно. Зря порвал… Лицо у него действительно какое-то не такое… Тут студентки собираются домой съездить, — объявил он, глядя на погром.
— Пусть едут, — криво улыбнулся Корнев.
— Я полагаю, что и Ольге хочется.
— Она мне не говорила…
Преодолев любопытство по поводу погрома, Приходько вздохнул:
— Все-таки они не привыкли надолго расставаться с родителями… А мне пришлось попутешествовать. Все хотел написать матери, чтобы фото дома прислала на фронт… Кончилась война — отправили на Север. Когда вернулся, приезжаю — а дома нет! Волжское водохранилище — и дом на дне… Никак себе не мог представить, что больше не увижу своего дома. Знал, а не верил!
— С деревней такое бывает, — откликнулся Корнев. — А город? Вот я прожил дома всего шестнадцать лет, а уже за это время мы трижды меняли квартиру. Сейчас мать в четвертой живет… Приехал на старое место, позвонил. Открыл какой-то… Я ему — мол, детство вспомнить — он и не пустил даже…
— Надо думать, чтоб детям было куда вернуться, — вздохнул парторг. — Человек выходит из родины, как дерево из земли. — Он помолчал, глядя на осколки стекла на полу, и спросил по-домашнему: — Ну, как у тебя с разводом? Ты уж не задерживай.
— Постараюсь, — ответил Корнев.
Парторг еще потоптался на пороге и вышел, а Корнев тут же сел за стол и принялся писать письмо жене.
Рано утром, в пятницу, Корнев и Ольга тронулись в путь. Было прохладно. Медленно вставало солнце. Встречный ветерок влажно бил в кожанку. Впереди лежало четыреста километров, которые Корнев собирался проскочить в течение дня… Пока было холодно, он выжимал из двигателя все.
Кое-где дорога ныряла в низину, исчезая в настоянном за ночь тумане. Корнев нажимал сигнал и не прекращал гудеть до тех пор, пока туман перед глазами не рассеивался, — пулей «Ява» выскакивала из молока. Изредка шоссе тянулось по лесу, и тогда по обочинам над головами возвышались ели. Подкрадывалась осень.