Молодой Ленинград 1981

«Солдаты сорок первого, проснитесь!..»

Солдаты сорок первого, проснитесь! Лугами и бескрайностями ржи Вы хоть на час к домам своим вернитесь, Далекие оставив рубежи. Сквозь города пройдите и селенья, Поднявшиеся к солнцу из углей, Чтоб вам, не испытавшим наступленья, Потом лежать спокойнее в земле. Чтоб, смертной встав наперекор кручине, Лежащие совместно или врозь, Узнали вы, что с вашею кончиной Все то, что после будет, — началось.

Сергей Ковалевский СТИХИ

«Это край мелколесья…»

Это край мелколесья И ржавой осоки. Это край, где дожди цвета мокрого льна. Это выдумки все, Что березы — высоки, Небеса — необъятны и даль — не видна. Даль видна: Это кромка осеннего утра, Где туманом омыты кусты ивняка И холодная Ниточка сереньких уток Бесконечно протянута издалека. Даль видна, присмотрись: За изгибом дороги Притаился сиренью окутанный дом, И тропинки от дома Легки и пологи, И гусиный пушок над лиловым прудом. Это даль, это детство, Пусть даже нечетко: На песке отпечатанный узенький след — И сверкнет, Открывая калитку, девчонка Ободочками Солнечных Сандалет…

«Сказывают, раньше это было…»

Сказывают, раньше это было: На сто верст болотных — ни души. По ночам листву в лесу знобило. Леший кашлял, филинов глушил. В этот край, где каменеют скулы Валунов, затерянных во мхах, Из глубин Руси пришел сутулый, Продубленный ветрами монах. Кто он был — одной земле и ведать. Голос тех времен доныне скуп. И приткнулся у озерной вербы Пахнущий сосновой щепкой сруб. Все менялось в мире суетливом: Свадьбы, тризны, войны здесь и там, Как в морях приливы и отливы, То звенели песни, то металл. Но сюда, в дремотное молчанье, Где в низинах стыли облака, Звук мирской с рассветными лучами Много лет еще не проникал. Лишь когда отшельника не стало, Вепс-полесник из неблизких мест Над обрывом у ручья поставил Суковатый и тяжелый крест. С той поры хранятся в деревеньке Без названья, так она мала, Горсть монет — серебряные деньги, Туесок да ржавая пила. А еще видали, правда редко, — Есть у бабки, старой, как Оять, Та икона, что, по сказу предков, Край лесной не может покидать. На окладе стерлась позолота, Почернел святого старца лик, Он стоит у лунного болота, Немощный, беспомощный старик. Синевой подсвечены осины, Звезд полна тяжелая вода, Вот и понял он свое бессилье, От чего уходит навсегда. Вот и понял он, что есть на свете Лишь одно бессмертие — земли… Триста лет… Но так же чист и светел Тонкий ствол, белеющий вдали…

«Мы оживляем прошлое с трудом…»

Мы оживляем прошлое с трудом. Живем по общепризнанным законам. Но сколько раз, щемящим и знакомым, Приходит детство в постаревший дом. И, очищая дочке апельсин, Вдруг вспоминаешь это же движенье И руки матери, а память — отраженье Ее незабываемых морщин.

«Из детства очень просто уходил…»

Из детства очень просто уходил: Крутились у дверей военкомата, И о мальчишках, длинных и худых, Вздохнула бабка, проходя: «Солдаты…» И был смешон залатанный пиджак, Разлет ушей из-под огромной кепки. Я был зачислен в роту «салажат», В шестую роту танковой учебки. И очень быстро был приобретен Глубокий интерес к простой капусте, А вымытый объемистый котел Стал азбукой солдатского искусства. И первый бой, тяжелый, кстати, бой, Я принял не в железном брюхе танка, А на плацу, когда, смирясь с судьбой, Вбивал в кирзу измятые портянки. А через месяц я уже писал Своим родным таким технарским слогом, Что мать моя не верила глазам И собиралась в дальнюю дорогу. Ах, мама, мама! Где же ей понять Армейский метод перевоспитанья, Что мальчика-филолога, меня, Она в пустой казарме не застанет, Что вновь уйдет четвертый батальон Лопатить грязь у танковых препятствий, Что сын ее, быть может, и смешон, Но, черт возьми, впервые в жизни счастлив.

ПРИБАЛТИЙСКОЕ ДЕТСТВО

Пятидесятые. Как помнятся те годы, Когда земля была начинена Металлом, заменявшим нам природу, И памятью, где что ни шаг — война. Казалось, столько лет уже я прожил, Но все сильнее сквозь шеренгу лет Я чувствую своей недетской кожей Коросту пулеметных ржавых лент, Я помню, как врывались мы в подвалы, Как штурмовали старые форты. Да, мы тогда мгновенно узнавали Сороковых суровые черты. И сквозь кирпич дымящихся развалин, Сквозь прошлое, по меткам пулевым — Мы всю войну прошли, хоть и не знали Ее цены. Цена которой — мы.

УРОКИ РИСОВАНИЯ

Давным-давно, в начальных классах, Нас на уроках рисованья Учили не смешенью красок, А тишине и ожиданью. В пустынном парке возле школы, И акварель забыв, и кисти, Мы пили чистый и тяжелый Настой цветных осенних листьев. Учитель! Вас мы понимали. И принимали нашим детством Голубоватый цвет эмали В луче, упавшем по соседству, И ту задумчивость, с которой, Забыв, что годы — не минута, Вы шли и шли вдоль косогора Военным памятным маршрутом…

Людмила Михайлова СТИХИ

ПОДО МГОЮ

Подо Мгою холмы нарыты, Подо Мгою шумят березы И кричат в тишину сердито Беспокойные тепловозы. Подо Мгою в ночи, наверное, Ветер с Ладоги травы стелет И, как воины на поверке, Перекликнулись коростели. Мой отец — он уже не встанет, Мне на свадьбе не крикнет: «Горько!», Внука ласково не поманит, Не побродит с ружьем на зорьке. Затерялся отцовский холмик, Где березы на карауле, Только ладожский ветер помнит, Как солдата настигла пуля. Подо Мгою холмы нарыты Километрами за окошком. Губы сына во сне открыты И тепла под щекой ладошка.

«Ах, ствол у березы отчаянно тонок…»

Ах, ствол у березы отчаянно тонок, Над ним потрудился какой-то подонок: Оставил глубокие злые затесы, Приладил стакан под березовы слезы… Какая-то девочка в синем берете, Видать, бесконечно расстроена этим. Она, тонкорукая, очень сродни Березе вот в эти весенние дни: Такие же светлые, русые пряди, Такая же синь в опечаленном взгляде, И то же стремление ввысь, к облакам, И та же открытость весенним ветрам. Заботливо теплые, чуткие руки Сухою травой спеленали зарубки, Точь-в-точь наложили на рану бинты: «Красуйся, моя тонкопрядная ты». Бывает: подступят нечаянно слезы, Но вдруг, как спасение, — облик березы И девочка в синем пушистом берете. И, знаете, легче вздохнется на свете.

Юрий Шестаков У ПРОХОРОВКИ Стихотворение

Поутру, по огненному знаку

пять машин «КВ» ушло в атаку.

Сергей Орлов

О жизни и о смерти до утра дождь говорил на языке морзянки… Работали в тумане трактора, а чудилось — в дыму гремели танки. Лучом пронзило мглу, и предо мной сверкнул пейзаж, как снимок негативный… Мне жутко миг представить за броней, которую прожег кумулятивный! Я думал, сталь — надежнее земли, но в сорок третьем здесь пылало лето: и сталь и кровь беспомощно текли, расплавившись, и были схожи цветом. Наверно, мир от ярости ослеп: чернело солнце, мерк рассудок здравый, когда в той схватке с диким воем степь утюжили стальные динозавры. Огромные, железные, они, друг друга разбивая и калеча, скрывали там, за панцирем брони трепещущее сердце человечье. Земля и небо — в звездах и крестах! И раны кровоточат и мозоли. В эфире жарко, тесно, как на поле, — звучит «Огонь!» на разных языках, на общечеловечьем — вопли боли! И где-то здесь, среди бугров и ям, сквозь смотровую щель шального танка ворвался полдень и, как белый шрам, остался на лице у лейтенанта… Войны не зная, понимаю я, что в том бою должна была решиться судьба России и судьба моя: родиться мне на свет иль не родиться, не спать ли мне однажды до утра, за Прохоровку выйдя спозаранку, где бродят тени опаленных танков, где все траншеи срыли трактора.

Петр Кириченко ЗАРЕЧЕНСКИЕ ВЫСЕЛКИ Рассказ

Н. П. Ковязину, моему отчиму

В памяти человеческой ничто не пропадает бесследно, хранится годами так бережно и так далеко где-то, что, кажется, и не вспомнить уже никогда; и живет человек, ничуть не тяготясь тем, чего не помнит, заботится своими делами, как вдруг — точно просверк молнии в ночи — вспыхнет старое, осветится; и нет уже человеку покоя, и событие, казавшееся мелким, не таким и значительным, чтобы о нем помнить, увидится вдруг совсем иначе.