Молодой Ленинград 1981

— Тебе надо выбираться на дорогу Казань — Уфа. Вернешься обратно. Тут всего десять километров… Увидишь белую церковь — и за нее, вправо…

Уже темнело, когда на горизонте показались свечи елабужских колоколен. Эти красотки стояли среди частных изб, огородов и заборов. Незадолго до Елабуги дождь прекратился, и теперь встречный ветер сушил на лицах грязевые маски. Началась спасительная асфальтовая дорога.

Корнев вел мотоцикл, и ему не верилось, что они чуть ли не дома. Ольга держалась сзади в обхват и как бы застыла за его спиной.

— Остановимся? — спросил он ее.

Ей очень хотелось, чтобы он остановился, но она ответила неопределенно:

— Как хочешь…

— Ну, тогда терпи! — крикнул он и, минуя городок по объездной дороге, вкатил в лес.

Дорога здесь была оживленнее, и он включил фару. То и дело навстречу попадались грузовые машины, автобусы, легковушки. На камском берегу осторожно вскарабкались на паром по трапу, заляпанному жирной глиной. Корнев заплатил за перевоз, и они, в ожидании отправки, повисли на перилах. Взгляд Ольги был пуст. Она безразлично смотрела в глубины Тарловского бора, где ели и сосны стояли по грудь в ночном тумане. Из тумана с трудом, будто из болота, поднималась надраенная луна…

Корнев обнял Ольгу и прислонил ее голову в грязной каске к своему плечу… Что-то кричал в мегафон помощник капитана, командуя погрузкой транспорта. Потом рявкнул гудок, ему откликнулось эхо, увязая во влажной темноте. Загудел двигатель, палуба задрожала, будто в ознобе, и паром отчалил. В небольшой будочке на носу бренчала гитара. Курили возле машин уставшие шоферы, сплевывая в Каму, посматривая сочувственно на Корнева и Ольгу.

Челнинский берег встретил моросящим дождем. Они едва выбрались на центральную улицу, состоящую из двухэтажных деревянных домов. Проехали сиротливо прилепившийся на отшибе городской вытрезвитель, пожарную каланчу, банк…

Не добравшись до дому метров двести, они остановились. Кончился бензин. У Корнева не оставалось ни сил, ни духу…

Ольга спустилась на землю и сказала с мольбой:

— Ладно, докатим так…

И он взялся за руль. Ноги подгибались в коленях…

Установив «Яву» во дворе, он взял в руку сумку, другой рукой обнял Ольгу. Поднялись на второй этаж. Он помог ей содрать курточку, сапоги, каску. Напустил в ванну горячей воды и, пока она купалась, сидел на кухне в полусне и курил…

Ее не было долго. Корнев закрыл глаза — все еще ползла ему навстречу грязная дорога. Видно, он задремал. Ольга тронула его за плечо.

— А!.. — откликнулся он.

— Устал? — зачем-то спросила она.

— Да, смертельно! Посмотри, — и показал ей разбухшие ладони, щедро покрытые мозолями.

— Я там включила воду, — сообщила она. — Только слабый напор…

— Ничего. Подожду…

— А хочешь, я приготовлю ужин?

— Я сам. Вот только искупаюсь… А ты очень устала?

Она не ответила. Она уставилась в окно, где красовались огни города, гирлянды уличных фонарей, потом вздохнула:

— Хорошо!..

— Хорошо, — согласился он. Ему было действительно хорошо. Еще не верилось, что они добрались.

— Знаешь что?

— Нет, — пожал он плечами.

— У меня будет ребенок…

— Точно?!! Это точно?

— Совершенно.

Он вскочил (куда делась усталость), схватил ее грязными руками, поднял и стал кружиться по комнате, яростно крича:

— У нас! У нас! У нас!

Она безудержно смеялась. Он целовал ее, тыча перепачканное лицо в ее щеки, в лоб, в нос…

Она смеялась.

Она смеялась и рыдала.

Вячеслав Андреев СТИХИ

У СРЕДНЕЙ РОГАТКИ

Возле дома высотного хмуро В глубь земли зарывается дот И ощупывает амбразурой Отдаленные склоны высот. К небу тянутся теплые кроны, Забирается ввысь самолет, Новомодные микрорайоны На рассвете уходят в полет — Только Доты В зеленых кварталах В землю врезались тяжестью всей, И стоят они, как пьедесталы Настоящих И будущих дней.

«Я стою на Лиговском проспекте…»

Я стою на Лиговском проспекте, Щурюсь от рассветного огня, И, наверно, нет на целом свете Человека празднее меня. Вот шагну сейчас, куда — не знаю: Вправо, влево или напрямик. В каждом этом случае иная Жизнь начаться может в тот же миг. Может быть, на парковой дорожке, Где светло от пения синиц, Выплеснется синью осторожной Взгляд девчоночий из-под ресниц. И возможно, повернется круто Все в моей размеренной судьбе… Может быть, последние минуты Самому принадлежу себе.

«Отчего-то чудится опять…»

Отчего-то чудится опять, Что я встречусь нынче, как бывало, Вновь с тобой, лишь стоит добежать Побыстрее до конца квартала. А в глаза бьет солнце с высоты, Март шумит прибоем воробьиным, И сейчас вот в переулок ты Выбежишь из-за ворот старинных. И на свете ничего не жаль Подарить за эту вот минуту… И звенят сосульки об асфальт, Будто бы на счастье бьют посуду.

«Собачьих слез не видит человек…»

Собачьих слез не видит человек, Он часто лишь свою смакует горесть, И тихо плачет в новогодний снег Щенок бездомный, словно чья-то совесть. Он так стерег людскую тишину, Он так старался людям быть полезным, Что даже ночью тявкнул на луну, Когда она в хозяйский дом залезла. И вот, пронзенный холодом насквозь, Среди людей он не находит близких, И месяц в небе стынет, будто кость, Что из собачьей выброшена миски.

«В полупустой полуденной столовой…»

В полупустой полуденной столовой, Где фикус длинною поник листвой, Признания немыслимое слово Я из гортани вытолкнул сухой… А за окном качался день обычный, Троллейбусы катили и такси И, видимый на фоне стен кирпичных, Дождь тоненькими струями косил. И приглушенно звякала посуда На столиках за спинами у нас… И ничего не предвещало чуда, Покуда ты не поднимала глаз.