Молодой Ленинград 1981

Цыганка потребовала выкуп, равный моему весу. Собрали все ценное, что имелось в доме, заняли еще у соседей и сгрузили серебряные украшения, кувшинчики из бронзы, платья из парчи и шелка на одну чашу весов, меня посадили на другую чашу. Я перевесил. Тогда цыганка взяла мамину руку, погладила ее, весело глядя ей в глаза, и сняла перстень.

Хорошо, что я был маленьким, а не таким, как сейчас.

Иначе не минул бы я цыганской жизни. Стал бы загорелым, дочерна цыганским мальчиком на холке осла, странствующим по белу свету под палящим солнцем, пропитавшимся дымом разных костров, грызущим черствые лепешки, собранные из разных домов, с разным вкусом, потому что испекли их разные хозяйки; цыганским парнем, влюбленным в цыганскую большеглазую девушку; наконец, цыганским мужем-бездельником, или, может быть, таким, как тот цыган с бородой, ювелир, который однажды остановился у нас с сыном Майданом (что значит — Поле, потому что в поле родился) и сделал маме красивые серебряные браслеты и золотые серьги. Они жили у нас под навесом у очага несмотря на весеннюю сырость. В очаге все время краснели угли. Там они работали и там же спали, укрывшись стегаными халатами. Я следил за ними, не вынимая руки из карманов. Они меня называли «барчуком». Майдан не играл со мной, он помогал папе. Папа Майдана трудился не щадя сил, потому что очень любил своих цыган и мечтал купить своему табору грузовую машину. Он мечтал о том, как здорово будет кочевать на грузовой машине. Он не хотел, чтобы цыгане отставали от других, не хотел, чтобы их называли грязными и презирали. Мой папа говорил, что по закону не разрешат купить грузовик. Папу Майдана это не огорчило. Он был уверен, что купит, когда соберет деньги. Интересно купил все же он?

Да, скорее всего, я стал бы таким цыганом, как папа Майдана.

Все думали, что цыганка ушла довольная. Но, видимо, в уголках ее черных глаз осталась неприметная тень. Если не так, то почему в моей душе оказался изъян и я покоя не могу найти — все мечусь, мечусь?

НА ЗЕМЛЯНЫХ РАБОТАХ

Мимо нашего дома тянулся арык, обросший камышом, тальником, колючкой. Арык был пока сухим, после расчистки собирались пустить воду, весеннюю, свежую после зимы. Проснувшись, я услышал шум, смех, треск костра, возгласы и вышел. Из арыка летели наверх земля, корни, грязные, заполненные глиной бутылки. Сверкали острия лопат, виднелись женские платки и шапки с засаленными суконными верхами.

Я поднялся на вал. По дну арыка растянулись колхозники и колхозницы. Пестрота, красочность их одежды, веселость восхитили меня. Они жгли заросли вдоль арыка — где-то горел костер, где-то тлели угли, где-то лежали черные обгорелые лоскутки земли. Скоро, как шумная орда цыган, бригада стала отдаляться от нашего дома. Очистив один участок, переходили на другой.

Я прибежал домой и сказал матери, что пойду работать. Мать не ответила. Она не одобряла. «Где лопата?» — спросил я. «Тебе надо учиться — работать еще успеешь». — «Ты же знаешь, все ребята класса работают, один я…» — «Вот и не занимаются, учатся плохо, вообще, это не твоя компания…»

Но меня тянуло к ним. Работяги ходили ватагой. У них были свои разговоры, свои темы. Хотя я терялся, слушая их разговоры, начиненные матерщиной, похабщиной, скучно было одному. Я понимал, что они живут «не так», как остальные ребята в нашем поселке. Как бы догадавшись о моих мыслях, Парша и Циклоп стали подшучивать надо мной, иногда задевая за живое. Я держал с ними дистанцию, да и то, что родители мои преподавали в школе и сам я слыл лучшим учеником, сдерживало их. Теперь же то, что я не работаю и сам это переживаю, привлекло ко мне их внимание. Как-то Парша пощупал мой воротник и сказал: «Чистый, мамочка стирает?» После этого пытались меня дразнить: «маменькин сынок», «книжный червь», «тунеядец» и т. д. Внешне я был невозмутим — они ведь нащупывали слабые места.

Схватив лопату, я побежал вдоль арыка. Бригадир был в начале вереницы, на участке моих одноклассников. Он ухмыльнулся, взглянув на мою лопату, купленную в магазине хозяйственных товаров, с короткой рукояткой, ржавую. Все держали лопаты сверкающие, острые, сделанные известным мастером Устой Кара.

— Этой лопатой вы дерьмо дома чистите? — спросил Парша.

Подняли на смех. Каждый старался пометче острить.

— Пришел работать? — спросил бригадир.

«Лясы точить!», «Любоваться!», «Дерьмо чистить!» — раздались голоса.

— Да.

— То есть как: да — лясы точить или да — работать?

— Да — работать.

— Хорошо, — бригадир отмерил пятнадцать шагов. — Копай поглубже, сорняки обрезай, берега шлифуй, чтобы как полированные были. Понял? Считай, что маслом будем обливать.

— Чтоб можно было облизать! — вставил Парша.

Я сгибался под тяжестью лопаты, но нарезать глину пластами, меньше, чем Парша, не позволяла гордость. Парша работал рядом и, поплевав на руки и потерев ладони, наблюдал за мной с ехидцей. Берега с тутовыми корнями были высокие, крутые, и глина, которую я бросал наверх, обваливалась вниз. «Сизифов труд», — подумал я.

— Обрезай поменьше, бросай подальше, маменькин сынок! — крикнул Парша. — Это тебе не мамино сало!

Колхозники, закончив свои участки, переходили дальше. Скоро я остался в самом конце.

После того как расчистили большой арык, нас во главе с Циклопом послали чистить маленькие арычки — разветвления большого арыка. Старым колхозникам нашли другую работу. Теперь ребят ничего не сковывало. Бригадир показывался редко. Циклоп и Парша полностью наслаждались своей властью. Вообще, так называли их за глаза. Настоящие имена их были Мями и Джора. Стриженая, грязная голова Джоры была обезображена язвами. От язв сильно воняло, хотя он их прижигал одеколоном. В наших сказках паршивцы славились хитростью и грубостью, И верно, Парша это удивительно подтверждал. Минуты не проходило, чтобы он не цыкал сквозь зубы, будто хотел избавиться от привкуса тех гадостей, которые рассказывал. А Мями был на один глаз слеп, но жалости ни у кого не вызывал. Был рослый, сильный, жестокий. Грубо шутил, выкручивал руки, толкал, пинал, щипал любого, кто попадался ему под руки. Кроме Парши. Они с Паршой уважали друг друга. Больше и чаще всех доставалось двум-трем самым слабым. Так было до занятий, в перерывах и после занятий. На уроках они превращались в мумии, прятались за спинами слабых, учившихся хорошо, чтобы не вызвали отвечать урок, сладкословно умоляли, чтобы им подсказывали в случае чего, давали списать домашние задания. И слабые угождали им, напрасно надеясь на милость.

Парша и Циклоп поздно пошли в школу, несколько раз просидели повторно, бросали школу, но их заставляли окончить семилетку. Родителям их было приятнее видеть сыновей с охапкой дров, чем со стопкой книг. Я знал, что дома их ждет брань, тутовый прут и кислая сыворотка с ломтем черствого хлеба из джугары. Меня же ждали дома книги, пластинки, родительская забота, и я тяготился этим.

Весной, когда накрапывал ароматный дождь, я несколько раз видел Джору и Мями у края пустыни, где кончается оазис. Барашки паслись сами по себе, блея, на блестящей от дождя траве. Вдали зеленели барханы. Дождинки мягко уходили в песок. Весь горизонт был в легкой воздушной сетке дождя. Ребята в телогрейках, от которых шел пар, зажигали кусты сухих камышей и весело грелись у трескучих костров, выбрасывающих в небо искры с дымом. Я гулял просто так, а они жили в поле, занимаясь делом.

Циклоп и Парша выбрали себе лакеев, которые охотно угождали им, делали все, что они приказывали, — приносили воду попить или что-нибудь подавали, помогали убрать участок или чистили им сапоги. Не довольствуясь этим, заставляли их падать перед собой ничком и целовать руки. Если лакеи сопротивлялись, то их дергали за уши, заламывали им руки. И те подчинялись. Командовали: — Скажи «Джан-ага!» — Те повторяли — Джан-ага! Господин мой! Господин мой! — Остальные ребята смеялись над унижением товарищей. Одни гордясь тем, что их не осмеливаются унижать, другие радуясь, что не над ними проделывают эти штуки. Но старались не попадаться на глаза, хихикая скрыто, пряча лицо, — какое это было наслаждение видеть, как издеваются над другими!

Циклоп и Парша, добившись своего, плевали униженным в лицо: «Холоп!» И временно теряли к ним интерес. Холопы с вымученной пугливой улыбкой (защищаясь локтями от ложного удара) вытирали рукавом плевки.

Но Циклопу и Парше интереснее было покорить «гордеца». Я видел в их глазах блеск, фантазию. Я ненавидел их, мучился. Представлял подробные картины мести. По ночам не мог спать, думая об одном — о мести.

Во время перекура, сидя на сухой траве, играли в карты. Проигравшего щелкали по лбу. Циклоп и Парша не давали себя щелкать. «Подставьте лбы!» — приказывали они своим лакеям. И те подставляли. Я смотрел со стороны.

— Иди играть! — приказал Циклоп.

— Не хочу.

— Боишься?

— Чего бояться?

— Ну тогда иди!

— Сказал — не хочу.

— Трус! — процедил Рейим, лакей Циклопа.

— Замолчи, лакей!

— Рейим, ты что, боишься его? Дай ему! — сказал Циклоп.

— И дам.

— Дерни его за подбородок!

Рейим подошел и дернул. Я ударил его по руке.

— Врежь ему, Рейим! — подзадорил Парша.

Рейим врезал. В ушах у меня зазвенело. И я ударил. Завязалась драка. Рейим вцепился мне в ворот. Я пытался отцепиться. Лицо мое горело, руки и ноги дрожали. Я не хотел продолжать драку. Но Рейим не отпускал. Вокруг кричали, науськивали, хлопали в ладоши, подсказывали. Мне удалось уложить его в грязь, но я не сел ему на живот и не придержал на лопатках, как было принято, пока не признают победителем, а наоборот, поднял его, чтобы не пачкался. Тогда Рейим схватил лопату и с плачем и ревом стал ее вертеть вокруг себя, чуть задевая меня.