Молодой Ленинград 1981

«Отпускай хлеб твой по водам, потому что по прошествии многих дней опять найдешь его».

С тех пор немало дней утекло, может быть столько, сколько воды по арыку. Я сам потом поплыл вслед хлебу…

Я и сейчас плыву, плыву и все еще не могу найти хлеба моего детства, который однажды отпустил. Но я знаю: где-нибудь течение остановится — в посевах или песках — и я его найду.

РАССВЕТНАЯ ЗВЕЗДА

Мой дед встанет в темную рань.

Он еще успеет увидеть улыбку предрассветной звезды, успеет намочить галоши в росе, услышать перекличку полусонных петухов. Он еще успеет отпить из чаши спокойствия, которую уносит, не проливая, ночь.

Мой дед встанет в темную рань. Наденет широченный халат и возьмет кувшин. Теплая вода заструится по старческим кистям, локтям. Пар смягчит воздух у его ноздрей. Вода польется на пыльный лист джугары, и широкий лист станет наполовину темным. Прополощет горло, сполоснет уши, нос. Развяжет кушак-платок и, вытираясь, окинет взглядом надежный забор, темные лозы, увившие глинобитную стену, прекрасную звезду утра среди других звезд, вздохнет, зевнет.

Потом мой дед пройдет на веранду, расстелет на полу молитвенный коврик так, чтобы какой-нибудь неприкаянный не пересек его путь к Мекке. Обратит лицо к священному городу, примет молитвенную позу. То опустится на колени и коснется три раза лбом коврика, вдыхая его пыль, то встанет и снова опустится, певуче бормоча: «…бисмалла рахману рахим вилем юлет юлем вилет…».

В полусне я услышу странное пение на языке племен, к которым уводит Путь Белой Верблюдицы.

Проделав все это, что я называю утренней зарядкой и водной процедурой, мой дед сядет на суфу, возьмет к себе чайник, облокотится на подушку. Будет еще темно и потому свежо. За дувалом едва проглянет слабый просвет. Утренняя звезда так же ярко будет мигать меж колышущимися метелками джугары.

Так пройдет час-другой на свежем воздухе, в пару зеленого горячего напитка.

Потом край сада светом зальется. Дерево за суфой тень свою протянет к стене. Уже и тень поднимется по стене, и последние капли крепкого чая будут тщательно выцежены из большого чайника.

А дед мой все так же неподвижно будет продлевать удовольствие, олицетворяя собой сонное прошлое своей пустынной страны, думая, что все так же долговечно, как небо над головой, как день, похожий на зыбкий песок под ногами, который течет, но не убывает.

А радио, оборвав музыку, объявит, что космический корабль достиг далекой утренней звезды. И я увижу, мысленно, сверкающий от солнца нос звездного корабля.

Утро разгорится вовсю, засуетится. Дед мой только и сделает, что неторопливо перевернется с одного бока на другой. Тогда только я очнусь ото сна и, протерев искусанные яркими лучами и мухами глаза, скажу:

— Ас-салам-алейкум, дед!

И дед ответит:

— Алейкум-ас-салам. Живым-здоровым проснулся?

ДЫНИ

Весенний разлив несет по бульвару тысячи серых тыкв — старух и розовых дынь — девушек.

Хочется дыни.

…Они горой лежали на песке. Мы сидели в тени шалаша на камышовой циновке. Тень медленно втягивалась — подстилка все больше выползала на солнцепек. Липкие семена уже валялись там, блестя и жарясь. Над ними гудели сластены шмели. Шмели могли укусить в лицо. Тогда смешно было бы смотреть друг на друга.

— «Дольками», «пиалой»?

— Давай «дольками».

— «Цыганские зубы» хочешь?

— Хочу.

Дольки делю короткими взмахами ножа, не рассекая корку, на ломтики так, чтобы удобно было схватить ртом. Почему это назвали «цыганскими зубами», непонятно. Если считают цыганские зубы красивыми, то ломтики крупны. А если уродливыми, то ломтики — красивы!

«Пиалой» — когда дыню делят поровну на две половины. После того как мякоть съедают, остаются пустые корки, скорее похожие на расшитые тюбетейки, чем на пиалы. Можно ими подурачиться — надеть другому на голову. Можно воду из арыка в них принести — после сладкого всегда хочется пить.

Над травой мошкара. Воды арыка выцежены сквозь снежные зубья гор. Шарики коз, овец, лепешки коров — на грунтовой дорожке, ведущей к броду.

Я далеко ныряю и из-за густых зарослей лозняка слежу за ней. Дженнет сперва ищет меня глазами, затем начинает беспокоиться, а когда я выныриваю перед ней, обижается:

— Да ну тебя!

Под водой можно открыть глаза, но все там выглядит кроваво-красным, как и глаза выплывающего.

Долгое купание. Целыми днями мы только и делаем, что едим дыни и купаемся, валяемся на песке и бегаем, черные от загара, среди пахучих овечьих гуртов. Только и слышим плеск воды, звон колокольчиков, мычание, блеяние и собственный смех. Того, кто выходит последним из воды, принято дразнить, пачкая глиной. Дженнет спускается обратно в арык — смыть грязь с обожженного плеча. Выходит. Берет платье. Пора домой. Ком глины достигает бедра. Дженнет визжит, хлещет меня платьем, Идет в воду. Выходит. Я опять. Так довожу ее до слез. Тогда она глиной прямо мне в лицо! Получил! Хохочу, обнажив зубы из-под жижевой маски. И она смеется, тоненькая, стоя по колено в воде.

Каждая семья в кишлаке имела свою бахчу. А ночью бахчу охраняли. Спали на навесах. Чучела бодрствовали. От комаров защищались кизячным дымом, сизым, едким, пропитывались им. От шакалов и шпаны — капканами.

У мальчишек из городка не было ни своих огородов, ни собственных домов. Были товарные вагоны в мазуте, кипящие асфальтом улицы, сарайчики во дворе. Родители все покупали на базаре, и дыни тоже.

По ночам мы выходили стаями. Темными тенями пробирались по грядкам, под лай собак, кваканье лягушек. Топтали лозы, срывали все, что попадалось круглое. Не различали: спелая или нет. Разбивали. Вонзали пальцы в мясистую плоть, проверяя на вкус. Попадали в капканы. На шеях наших ломали палки. Из ружья стреляли в нас солью. Уносили ноги. Уносили дыни. На бегу упивались соком. Корки бросали в дорожную пыль.

В постель ложились не умывшись. Пока сон не приходил, мучились от чрезмерно раздувшихся животов.

Пошли прогуляться к местам, где купались в детстве. Шумел арык. Отыскали брод, где переходили коровы. Хотелось бежать по раскаленному песку, обжигая пятки. Хотелось толкнуть тяжелую Дженнет в арык, но она сдержанно отстранилась.

К вечеру возвращались.

Сколько было следов на крахмале пыли и сколько всевозможных голосов! С нами возвращались и сытые коровы. Дети шли за ними с тутовыми прутьями, держа коров за хвосты. Пыль за ними подымалась столбом.

Нас окликнул знакомый старик, который когда-то чаще всех страдал от набегов, и гостеприимно пригласил в дом на дыню.

— Уже поздно, спасибо, — отказались мы.

— Ничего не поздно. В городе не придется попробовать такие «вахарманы». Уверен, что в этом году вы еще не лакомились. У старого Разыка дыни всегда первыми поспевают.

— Разык-ага, вынесите сюда, мы по пути.

— Зачем по пути, когда дома можно?

— Нам бы хотелось… — я вовремя остановился, представляя, каким нелепым покажется ему мое объяснение. Вот отойдем подальше, расколем дыню и будем упиваться соком, а корки швырять в пыль. Завтра увидят прохожие и удивленно подумают: неужели ночью дети воровали дыни? Давно такого не было. Так завершится день, и для Дженнет это будет сюрпризом.