Молодой Ленинград 1981

Катя посмотрела на часы — четыре. Вытянула из твердой белой коробочки еще одну сигарету. Теперь она уже не смаковала сладкого дыма, курила, затягиваясь глубоко, задыхаясь дымом и жадно удерживая его в гортани. Пятнадцать минут пятого. Двадцать, двадцать пять.

— Семнадцать часов тридцать минут, — сообщила за стенкой диктор телевидения…

Катя протянула руку и сняла телефонную трубку. Ей было стыдно, но она упрямо набрала номер.

— Нина Анатольевна! Да, я. Здравствуйте. Нет. Мы точно не договаривались. Он сказал, что позвонит. Спасибо. До свидания.

Катя тяжело дышала. Горло сдавил спазм — о! какой был у Нины Анатольевны голос! Какой жалостливый, какой участливый!

«Ах, Борис! — Катя качала головой. — Что же ты думаешь? Ты ходишь где-то, или сидишь, или разговариваешь. Смеешься или нет, но ты помнишь и знаешь, что есть я. Я жду и мучаюсь. И ты знаешь, что я жду и мучаюсь. Какую же радость приносит тебе это жестокое знание?!»

Катя снова потянулась к трубке, но остановилась на полпути, не дотянув и не отдернув руки. Рука висела над трубкой и затекала.

— Я тебе не устраивала сцен, — сказала Катя трубке, — я ни о чем тебя не спрашивала. Тебе до ужаса хотелось свободы, и ты имел ее столько, сколько хотел. Но это правда!

И это была правда — Катя ни разу не спросила за все пять лет и пять месяцев, где он был вчера? С кем? Это он говорил, что писатель не имеет права жениться. Что он должен быть свободен. Знать, что от него никто не зависит. Уезжать, улетать, прилетать, приплывать, забираться в берлогу и выбираться из нее!

И Катя соглашалась с ним. Как всегда и во всем. Не хотела мешать ему…

Катя опустила руку на трубку и набрала номер Голиковых.

— Сева? Ага, я. У вас Борьки нет? И не приходил? Ну ладно. Да нет, он говорил, что должен зайти. Ждете? Ну, если придет, скажи, что я звонила. До свидания.

Катя повесила трубку, опустошенная и смятая. И в эту минуту раздался телефонный звонок.

— Катюха! Вот вбежал к Голиковым под твой звонок… Ну как ты?

И Катя вдруг до ужаса четко поняла и представила себе, что в тот момент, когда она позвонила, он был там и какие делал Севке знаки, что его нет, когда понял, что это она звонит. Катя прижала трубку к губам, закрывая их, замыкая черной решеткой мембраны, давя готовый вырваться из них дикий, бессильный вой.

— Малыш, ты меня слышишь?

— Боб, — сказала Катя спокойно, — у меня молоко на плите…

— Что? — не понял Борис.

— Молоко. Оно кипит, — и Катя повесила трубку.

Она положила ее бесшумно и осторожно, губами, попробовала наступившую тишину.

«Молоко, — подумала она вяло, — у меня должно кипеть молоко. — Катя улыбнулась. — Как хорошо читать много книжек. Вот и умная, вот и могу найтись».

Катя когда-то прочла рассказ, похожий на ее собственный сегодняшний день. Той девушке тоже было нечего сказать, и она сказала про кипящее молоко. «Какая банальная история», — усмехнулась Катя.

Зазвонил телефон.

— Катюня, ты не спятила? — спросил Борис сердито.

— А что — это выглядит очень нелепо, когда кипит молоко?

— Что ты делаешь?

— Работаю.

— А что ты собираешься делать?

— Работать. Или нет, — поспешно сказала Катя. — Уже ведь шесть. Я звонила Голиковым, чтобы они предупредили тебя, чтобы ты не звонил мне — меня не будет дома. — Катя повесила трубку.

И не успела она отнять руку, как снова раздался звонок.

— Катя, — тихо и без раздражения спрашивал голос Бориса. — Катюша, что-нибудь случилось?

— Да, — сказала Катя. — Я весь день ждала твоего звонка и, наверное, устала ждать. До свидания.

— Не вешай трубку. Я приду сейчас.

— Не приезжай, — сказала Катя.

— Я люблю тебя, — сказал Борис.

— И я люблю тебя, — сказала Катя. — Но, — Катя помедлила секунду, — я возвращаю тебе ту небольшую часть свободы, что брала у тебя.

— Я не хочу быть свободным, Катя!

— А я хочу быть свободной. Свобода нужна не только писателю, но и просто человеку, чтобы быть им. До свидания, — сказала Катя и повесила трубку.

Михаил Яснов СТИХИ

«У прохожих на виду…»

У прохожих на виду маму за руку веду. Мама маленькою стала, мама сгорбилась, устала, мама в крохотном платке, как птенец в моей руке. У соседей на виду маму в комнату веду. Подведу ее к порогу, покормлю ее немного, уложу поспать в кровать, — будем зиму зимовать. Ты расти, расти во сне — станешь ласточкой к весне, отдохнешь и отоспишься, запоешь и оперишься, и покинешь теплый дом, и помашешь мне крылом. У прохожих на виду маму за руку веду. Мама медленно идет, ставит ноги наугад… Осторожно, гололед! Листопад… Звездопад…

ЛЕС И ДИТЯ

Среди сквозных, как выдох, просек и мхом затянутых воронок лес разметался, листья сбросив, — так ночью мечется ребенок, и, уронив простынку на пол, он, ослепленный мирозданьем, сны, как пергамент инкунабул, рассматривает с содроганьем. Ребенок видит их, не зная, что лес во сне — не озаренье, что это чудо — прописная явь, оттого что — повторенье. Он ползал ящеркой шуршащей средь этих просек и воронок, не ведая, что он для чащи — всего лишь прописной ребенок. Такого — с голыми ногами, с чуть оперенной головою — запечатлел лесной пергамент спрессованной листвы и хвои, такого — звонкого, как утро, бесплотного, как одуванчик… Лес эти сны читает, будто впервые мир открывший мальчик. Покуда тот под тенью игол ложился паутинкой наземь, лес хохотал вокруг и прыгал и был черникой перемазан… Так, наконец, найдя друг друга в мирах зрачков и перепонок, спят, разметавшись, спят без звука ребенок-лес и лес-ребенок.

«В зеленых лужицах брусчатка…»

В зеленых лужицах брусчатка, пожух и съежился вьюнок. Лист, пятипалый, как перчатка, лежит, оброненный у ног. Бредет рассеянная осень, теряя этот лист и тот, и в буйном ветре-листоносе парит пропажа и плывет. Царит хаос метеосводок, во всем таинственный настрой, и мой рабочий стол находок завален пряною листвой. Пойду пройдусь еще разочек взглянуть на мокрый белый свет средь этих дедовских и отчих окраин, тропок и примет. Здесь каждый лист прикрыл квадратик земли и стал — культурный слой… Мой желтый, маленький собратик, и я такой!.. И я такой! Я за тобой стою в затылок, я изучаю, как профан, весь долгий перечень прожилок, изъянов, червоточин, ран… Составив точный комментарий, собрав былое по годам, когда-нибудь я свой гербарий в наследство сыну передам.

УТРО

Огородные запахи августа, как плоды, паутины висят, и, покрытый росой густо-нагусто, просыпается зябнущий сад. Лесопильня вдали заработала, цепь гремит на морском берегу, и коровье дремотное ботало отзывается в мокром логу. Перед тем как появишься на люди со смородиной черной в горсти, хорошо покопаться бы в памяти, по сусекам ее поскрести. С каждым днем все грустней от неясности, от надежды с тоской пополам, от отчаянной непричастности к человечьим обычным делам. Хлеб сожнется, спечется, сформуется, дом взрастет из цементных корней, ну а то, что все это срифмуется, не прибавит зерна и камней. Стук лопаты, машины гудение, корабельный размеренный зов, — всюду в мире царит единение этих шумов, гудков, голосов. Ты суму повытряхивал дочиста, бросил в травы поломанный грош — тишину и свое одиночество в многолюдье и в гомон несешь. И, повязанный зыбкими узами с пробужденьем окрестных равнин, ты свои отношения с музами выясняешь один на один.