Молох (сборник)

Тем временем темпы увеличения производительности компьютеров приобрели ошеломляющее ускорение. Количество битов, которые можно преобразовать за секунду, постоянно увеличивается: сначала были мегабиты, и отсюда моя «Мегабитовая бомба», затем — гигабиты, а теперь уже — фемто— и терабиты. До сих пор все основные элементы производили из кремниевых пластинок, на которых литографически прорисовывали логические контуры, пока не дошли до границы возможного, составляющей несколько десятков нанометров между линиями — это уже стало непреодолимой стеной. Но сейчас возникла новая школа, представители которой решили действовать совершенно иначе, а именно: они работают над системами, которые саморазмножаются и самоконструируются. Этот процесс необходимо только начать, задать определенное соединение, а из него в дальнейшем возникнет система, в которой отдельные молекулы будут функционировать как элементы вычислительного устройства. В эти исследования уже вложена добрая пара десятков миллиардов долларов, хотя они и находятся еще на начальном этапе. Наука выходит, однако, за пределы продолжительности жизни индивидуума и даже целого поколения.

9

Опасностей, которые стоят перед нашей цивилизацией, очень много. О некоторых из них я писал в вышеупомянутом российском томе материалов Бюраканской конференции. Там я отмечал, что мы, люди, нашей деятельностью изменяем некоторые постоянные параметры планеты в переменные. Я бы проиллюстрировал это на примере парникового эффекта или гибели видов, которая означает сокращение генофонда на всем земном шаре. Это, впрочем, взаимосвязанные процессы: изменения климата, к которому мы причастны, и исчезновение видов вызывают, например, разрыв пищевых цепочек. Раньше я предполагал, что так называемые мною «технологии второго порядка» будут сокращать отрицательные последствия исчезновения у нас из-под ног некоторых постоянных параметров, которые мы застали на Земле, когда нас, людей, было еще немного. Сегодня я вижу, что нет ни одного способа результативно задержать развитие нашей цивилизации. Некоторые даже пишут, что эта цивилизация имеет тенденцию к самоубийству, Папа Римский говорит о цивилизации смерти. Не хотел бы заглядывать так далеко, хотя наша цивилизация наверняка является смертной. Мы не будем жить на Земле вечно, это невозможно с разных точек зрения, о чем, впрочем, мы издавна знали от астрофизиков.

Одинаково неизвестно как будущее жизни на Земле, так и ее прошлое. Зато мы знаем наверняка, что сами этой жизни угрожаем и очень мало о ней заботимся. У нас есть такая организация чудаков, молодых экологов, которые издают журнал «Дикая жизнь». Поскольку публично я выступил как сторонник кормления воробьев зимой, а вдобавок написал, что после того как прочитал книгу «Жизнь паука», ни один паук в моем доме не должен опасаться за свою судьбу, они меня причислили к группе своих сторонников и взяли у меня интервью. Это отступление, но фактом является то, что жизни надо содействовать. Это не какое-то чрезвычайное открытие. Мы должны со всем багажом достижений принимать грядущее, следует придерживаться правил, обязательных, например, при регуляции рек. Реки нельзя бетонировать, ибо это грозит внезапным паводком, и нельзя позволять, чтобы они текли меандрами, образуя болота. Как везде и во всем, желательна некая средневзвешенная стратегия.

К принятию и освоению новых технологий, особенно биотехнологии и нанотехнологии, а также огромных вычислительных мощностей компьютеров, которые вырисовываются на горизонте, человечество абсолютно не подготовлено в связи с имеющимся политическим разделением и культурным противостоянием. Евреи и арабы имеют ведь почти одинаковый набор генов, и противоречия между ними не могут быть сведены к биологии, однако израильско-арабский конфликт постоянно грозит кровавым взрывом. Знаменитые писатели представляли всю силу человеческого безумия, они знали, что в истории человечества Прометей [351] идет под руку с Калибаном. [352]

351

В древнегреческой мифологии — титан, похитивший с неба огонь и научивший людей им пользоваться, чем подорвал веру в могущество богов.

352

Получеловек, получудовище, олицетворение грубой стихийной животности в человеке (в «Буре» Шекспира).

В мои юношеские годы, когда мы покупали билет в кино, можно было прийти на сеанс в любую минуту, даже и в середине фильма. Такими же являются и наши вход и выход на сцене истории. Ни первое, ни второе не зависит от нашей воли или желания. Но человечество как сообщество существует и будет существовать, надеемся, еще долгое время.

Приложение. Фантастика?

Два молодых человека [353]

353

Dw'och mіodych ludzi, 1965. © Перевод. Язневич В.И., 2003

Белый дом над ущельем выглядел пустым. Солнце уже не грело, темно-красное среди облаков — малых, золотых пожарищ, остывающих до розового цвета, а небо до самого горизонта насыщалось бледной зеленью такого оттенка, что когда утих ветер, это мгновение казалось вступлением в вечность. Если бы кто-нибудь стоял в комнате у открытого окна, видел бы скалы каньона в их мертвой борьбе с эрозией, за миллионы бурь и зим терпеливо находящей слабые места, способные превратиться в осыпь, а твердые, гранитные вершины преобразовывающей иногда романтически, а иногда насмешливо в руины башен и искалеченные статуи. Однако там никто не стоял; солнце покидало дом, каждую комнату отдельно, как бы в последний раз выявляя домашнюю утварь, которая быстро освещалась, выделяясь в нереальном зареве, словно предназначенная для целей, о которых никому до сих пор и не снилось. Сумерки смягчали остроту скал, делая их похожими на сфинксы и грифы, бесформенные днем трещины превращали в глаза, наделяя их взглядом, и эта их неуловимая, медленная работа на каменной сцене получала из нее все новые, правда, все более домысливаемые эффекты по мере того, как они отбирали у предметов цвета, еще сильнее насыщая их глубины фиолетом, а в зените зеленью. Весь свет словно возвращался на небо, а неподвижные края облаков отнимали у перечеркнутого горизонтом солнца остатки сил. Дом тогда стал полубелым, призрачного, неясного белого цвета ночного снега, и последняя капля солнца долго растворялась на горизонте. Он не был еще темным — какой-то фотоэлемент, неуверенно решив, что уже наступило время, в четырех нишах включил свет, который не смог согласоваться с голубым достоинством вечера, и немедленно его выключил. Однако этого мгновения хватило, чтобы заметить, что дом не пуст. Его обитатель лежал на гамаке с запрокинутой головой, волосы закрывала металлическая сеточка, прилегающая к черепу, руки у него были по-детски прижаты к груди, как будто бы он держал в них нечто невидимое и драгоценное, он часто дышал, а глазные яблоки двигались под натянутой кожей век. От металлического обода сетки спускались гибкие кабели, соединяясь с аппаратом, стоявшим на трехногом столике, тяжелом, будто бы выкованном из шероховатого серебра. Там медленно вращались вокруг своей оси четыре барабана в такт подмигивающему зеленоватым светом катодному мотыльку, который искрился, пульсируя, а по мере того как сгущалась темнота, из салатного цвета мерцания становился источником света, отчетливым контуром обрисовывающим лицо человека. Но человек не знал об этом, потому что уже давно был в ночи. Микроскопические кристаллики, внедренные в ферромагнитные ленты, по свободно свисающим кабелям посылали в глубь его головы волну за волной импульсы, наполняющие образами все его органы чувств. И не существовали для него темный дом и ночь над ущельем; словно глаз в рыбьей голове он сидел в прозрачной кабине корабля, который меж звезд летел к звездам, и он, одновременно со всех сторон охваченный небом, смотрел в галактическую ночь, которая никогда и нигде не кончается. Корабль двигался почти со скоростью света, поэтому тысячи звезд появлялись в кольцах кровавого свечения, а обычно темные туманности выделялись из бездны мрачным тлением. Движение корабля не нарушало неподвижности небесного свода, но меняло его цвета: из двух звездных скоплений от одного прямо впереди с каждым часом исходила все более яркая голубизна, а другое, за кормой, краснело; те же созвездия, которые находились прямо на пути корабля, постепенно исчезали, как бы растворяясь в черноте, и два круга ослепленного неба, беззвездного, пустого, составляли цель путешествия, видимую уже только в ультрафиолете, как и оставшееся за выбросами пламени пространство земной системы во главе с Солнцем, невидимом даже в инфракрасном спектре.

Человек улыбался, ибо корабль был старым и потому полным шороха механических крыс, которые пробуждаются к жизни только при необходимости, когда вентили перестают плотно закрываться, когда датчики на щитах реактора обнаруживают радиоактивную течь или микроскопическую утечку воздуха. Он сидел без движения, погрузившись в свое неестественно большое, как трон, кресло, а под ним и за ним бдительные членистоногие сновали по палубам, шныряли в холодных втулках опустошенных резервуаров, шуршали в галереях кормы, весь воздух в которой светился от чудовищного вторичного излучения, доходили до границы темного нейтринного сердца реактора, где любое живое существо не выдержало бы и секунды. Рассылаемые посредством беззвучных радиосигналов в самые дальние закоулки, они здесь что-то подкручивали, там что-то уплотняли, и корабль был полон их мелкой, разнонаправленной беготни по извилистым путям, которыми они неустанно семенили с приготовленными к действию щупальцами-инструментами.

Человек, погруженный по шею в пенное пилотское ложе, опоясанный как мумия спиралями амортизации, опутанный тончайшей сетью золотых электродов, следящих за каждой каплей крови в его теле, с единственно только свободной и нагой головой с черными глазами, в которых дрожал звездный мрак, улыбался, потому что полет должен был продолжаться еще долго, потому что он чувствовал, бдительно напрягая внимание, длинный левиафаноподобный [354] корпус корабля, который благодаря слуху — и только ему — рисовала, как бы выцарапывая контуры на черном стекле, беготня электрических созданий. Он не мог увидеть его — целиком — любым иным способом, ибо вокруг не было ничего, кроме неба, то есть этой темноты, насыщенной сгустками инфракрасной и ультрафиолетовой пыли, этой бесконечной бездны, к которой стремился.

354

Левиафан — в библейской мифологии огромное морское чудовище, напоминающее гигантского крокодила.

В это же самое время другой человек летел — но уже вправду — на расстоянии нескольких парсеков над плоскостью Галактики. Вакуум молчаливыми магнитными бурями атаковал бронированную оболочку его корабля, которая уже не была такой гладкой, такой незапятнанной, как много времени назад, когда он отправлялся в полет, стоя на колонне вспененного огня. Металл, наиболее твердый и устойчивый из возможных, постепенно улетучивался, уступая атакам бесконечной пустоты, которая, прилипая к глухим стенам этого столь земного, столь реального предмета, высасывала его снаружи так, что он испарялся, слой за слоем, невидимыми облачками атомов — но броня была толстой, рассчитанной на основе знаний о межзвездной сублимации, [355] о магнетических порогах, о всевозможных водоворотах и рифах величайшего из возможных океанов — пустоты.

355

Переход вещества из твердого состояния непосредственно в газообразное.

Корабль молчал. Был словно мертвый. По многомильным жерлам его трубопроводов мчался жидкий металл, и каждый их поворот, каждая излучина были взращены в теплом нутре земных вычислителей, тщательно выбраны из сотен тысяч вариантов математических расчетов, чтобы нигде, ни в одной стенке, ни в одном соединении не развился опасный резонанс. В его силовых камерах извивались узловатые жилы плазмы, этой сути звезд, натягиваемой в магнитных оковах, чтобы, не касаясь зеркальной поверхности, которую они мгновенно превратили бы в газ, извергаться за кормой огненным столбом. Эти зеркала пламени, эти оковы солнечного жара сосредотачивали всю мощь, на которую способна материя на пороге самоуничтожения, в столбе света, который, покинув корабль, был виден как звезда первой величины на расстоянии миллиарда миль. Все эти механизмы солнечной инженерии имели свою земную предысторию. Они долго дозревали в пробных полетах и катастрофах, которым сопутствовал шелест катодных осциллографов, полный то подмаргивающего одобрения, то неспокойного удивления, в то время как цифровая машина, вынужденная точно разыгрывать астронавтические драмы, даже не вздрагивала, и об этих секундах, полных молчаливого гама, в котором спрессованы были целые века космодромии, бодрствующему программисту говорило только тепло ее стенок, ласково греющее руки словно кафельная печь. А так как продолжалось это многие годы, огненные внутренности корабля работали молча. Тишина на борту ничем не отличалась от галактической тишины. Бронированные окна были закрыты наглухо, чтобы в них не заглянула ни одна из звезд, краснеющих за кормой или голубеющих перед носом. Корабль мчался так быстро, почти как свет, и так тихо, как тень, как будто бы он вообще не двигался, а только вся Галактика покидала его, опадая в глубину спиральными извивами своих ртутных, пылью прошитых рукавов.

От датчиков оболочки, от толстых латунных корпусов счетчиков, от камер, ослепляемых невидимым нейтронным пожаром, тянулись тысячи серебряных и медных волокон, сплетаясь под килем, как под позвоночником, в набухающие от сигналов толстые узлы, из которых ритмы, фазы, утечки, перенапряжения потоком мчались к передней части корабля. То, что в огнеупорном нутре кормы было Колонной Солнца, звездной струной, вибрирующей в резонаторах полей, становилось в кристалликах передатчиков точным танцем атомов, балетные па которого исполнялись в пространстве, меньшем пылинки. Впаянные в броню глаза фотоэлементов искали звезды-ориентиры, а вогнутые глазницы радаров — метеориты; встроенные в металл шпангоутов, килей, распорных балок, рычагов гладкие скользкие кристаллы, превращающие каждую перегрузку и каждое давление в дрожь электронов, в математический стон, беспрерывно сообщали, сколько еще может выдержать яйцевидный гигантский корпус, а золотые мурашки электронов безустанно обтанцовывали его контур. Внутри корабля на всех палубах всевидящий электронный взгляд наблюдал за трубопроводами, перегородками, насосами, а их образы превращались в пульсирующие ионные облака в полупроводниках — так одновременно со всех сторон сообщения на безмолвном языке сбегались в рулевую рубку. Здесь, под полом, покрытым шестью слоями изоляции, они попадали в глубь главной цифровой машины — темного кубического мозга, достигая своего предназначения; мерно вращались круги ртутной памяти, холостой пульсацией тока подтверждали свою неустанную готовность контуры противометеоритной защиты, решения оценивались решениями, при этом соседние цифровые центры, действуя в условиях абсолютного нуля, следили за каждым вдохом и каждым ударом сердца человека; в самом же центре машины на случай аварий и величайших опасностей находились программы маневрирования, ориентации наряду с теми, которые уже однажды были запущены во время старта и через много лет при приземлении должны были начать действовать в обратной последовательности; а всех вместе, уверенно функционирующих в мономолекулярных оболочках, можно было растереть между пальцами, как пыльцу крыльев бабочки; судьба человека и корабля решалась именно здесь, между атомами.