Молоко с кровью

Степка как раз сидел в тракторе, смотрел в весеннюю степь, курил, как зараза, и думал, что нужно было в свое время ехать на учебу, потому что все равно Маруся стала недосягаемой, как звезда в небе, а на учебе, может быть, хоть бы как-то забыл о ней. Вытащил из кармана конфету, посмотрел, вздохнул и спрятал…

– Дядя Степан! – заорала за его спиной Маринка.

Оглянулся.

– Ты или сдурела? Какой я тебе дядя? Мне еще и тридцать не стукнуло.

– А как же мне вас звать? – растерялась Маринка.

– Степаном зови, – ответил. – А что нужно?

– Ничего. У вас дочка родилась. В библиотеке! – рассмеялась. – Верно, страх какой умной будет!

И побежала. Немец спрыгнул с трактора, окликнул девочку.

– Стой! – забормотал. – «Страх», «страх»… То-то и оно.

Маринка оглянулась.

– Вам чего еще?

– Иди сюда. Спрошу кое-что по секрету.

Подошла. Немец покраснел и тихо спросил Маринку:

– А ты ее видела?

– Кого? – не поняла Маринка.

– Ну… Девочку… Которая родилась.

Маринка весело закивала: а как же!

Немец покраснел еще сильнее и еще тише спросил:

– А нос у нее… С горбинкой или…

– Да нет! Маленький симпатичный носик. Ей-богу! Не вру!

– Вот это дело! – повеселел немец и побежал к библиотеке.

Лешка так гордился рождением сына, что настороженное Марусино настроение списывал на тяжкие муки, что выпали ей во время родов.

– Лежи, лежи, не вставай, – вился вьюном. – Сейчас баб кликну, пусть с внучком играют, а ты сил набирайся…

– Для чего? – спрашивала Маруся.

– Для жизни.

– А-а-а-а, ну разве что, – соглашалась, но день ото дня становилась все печальней.

Казалось, ничего, кроме сыночка, ее не радует. Лешка новую венгерскую стенку припер, диван с креслами, а она лишь пожала плечами, мол, и что, – и снова к малышу.

– Как же назвать тебя, сыночек, чтоб не накаркать, – мучилась, потому что уже и месяц прошел, как малыш плачет, а они с мужем никак ему имя не придумают.

– Маруся, с каких пор ты такой суеверной стала? – удивлялся Лешка и все предлагал: – Иван, Славка или этот, слышь, Карл. А что? Гордое имя. Король был такой – Карл. И Маркс тоже Карл.

– А я б назвала Жоффреем.

– Как? – Лешка едва на ногах устоял. – Маруся, остынь, любонька. В Ракитном такое имя, верно, и не выговорят, языки сломают. Как сказала?

– Жоффрей… Чтобы девки его любили. И чтобы он любил до потери памяти.

– Тю ты! Будто в жизни важнее дел нет.

– А что, есть? – На мужа сурово глянула.

– Конечно, – не расслышал угрозы. – Работу перспективную найти, денег насобирать, в новую хату накупить всего полно, чтобы перед людьми не стыдно было.

– А любовь, выходит, для тебя после того барахла?

– А что любовь… Ну, год-два, а потом люди привыкают друг к другу, горе да беда их воедино слепят – не разорвать, вот так и идут по жизни до смерти.

– Так наш год уже закончился? – Лешку очами прожгла, он и спохватился.

– Я не про нас, Маруся! Я тебя всю жизнь любить буду. Ни у кого нет такой королевы.

– Конечно! – согласилась. – И жена у тебя – самая красивая, и вот стенка венгерская, и кресла. Все у тебя самое лучшее!

– И разве плохо? – не понял.

– Да нет, не плохо, – сказала. – Вот только боюсь, чтобы ты меня в темноте с венгерской стенкой не перепутал. Или с креслами.

– Странная ты стала, Маруся, – обиделся Лешка. – Я ж для тебя стараюсь, для сыночка… Как же нам его назвать?

– Жоффреем назову! – объявила. – Хоть бейся головой об стенку… новую венгерскую.

Лешка биться об стенку не стал, но дня два все уговаривал Марусю найти хоть какое-нибудь имя, созвучное с этим Жоффреем.

– Жорка! – уговаривал. – Ну отлично же! Жора… Можно Юрием звать, а можно Георгием.

На третий день Маруся согласилась на Юрия. Как раз выходной был. Лешка спозаранку в контору смотался, на мехдворе все проверил и быстрей домой – никак на сыночка насмотреться не может. Лешка – во двор, Маруся – со двора. Разоделась, как на праздник, на шею красное намысто коралловое повесила, сыночка в одеялко завернула и на руках несет, а в доме ж колясочка стоит без дела.

– И куда это ты, жена? – удивился Лешка.

– К матери схожу, – Маруся ему.

– Пусть сама придет. Заодно и на внучка глянет.

– Нет, Леша. Сама пойду.

– Так и я с тобой.

– Нет, – повторяет. – Сама хочу.

– И… почему? – не сдержал обиды.

– Разговор у меня к маме. Хочу расспросить… Сон мне приснился.

– Когда?

– Давно, еще до Юрочкиного рождения.

– И что?

– Долгий разговор. Потом расскажу.

– А намысто проклятое зачем надела?

Маруся как услышала – аж вздрогнула.

– Проклятое? Это ж почему оно проклятое? Вот послушала тебя, почти год не носила… И что? Счастье через край полилось? Чуть не усохла! Холодная стала и прозрачная, как тот хрусталь, чтоб он раскололся! – заговорила тихо, грозно.

– И в чем я перед тобой виноват?

– Да во всем! Просила ж тебя, чтобы девочка была… И венчаться… А ты со своей партией носишься, как дурень с писаной торбой, чтоб ей пусто было! Ну, ничего, ничего… Юрочка мне еще до своего рождения дорожку указал. Вот и пойду по ней.

– Какую дорожку? Маруся, ты о чем?

Усмехнулась, как полоумная, малыша к груди прижала, целует.

– Сон был…

Маруся пошла к центру Ракитного степью. Лешка смотрел ей вслед – ишь, как спину выгнула, подбородок вверх, грудь вперед. Плохие и хорошие мысли рвали душу пополам: вот посмотреть с одной стороны – разве есть лучше, чем Маруся, а с другой – нет покоя с ней рядом, совсем нет, напряжение необъяснимое и ощутимое почти физически – постоянно.

– Да что это я? – отмахнулся. – Все нормально.