Молоко волчицы

– Ты откуда тут?
– спросил Михей.

– Не через калитку же к вам теперь ходить. Я все слышала. Надо ставить фонарь. Оружие у вас есть? Давайте мне.

– Только осторожнее, Крастерра. Ульяна моя слыхала, что ты перед немецким танком с плакатом встала. Кто ж так делает - лоб подставляет? Вот тебе мой кольт. Задачу поняла - действуй...

Крастерра, дочь Васнецова и Горепекиной, выросла в детдоме. В детстве она, как и большинство ее сверстников, мечтала стать актрисой, летчицей, геологом или, на худой случай, капитаном дальнего плаванья на корабле, плавающем в тропических морях. Из детдома ее выпустили в шестнадцать лет медсестрой. Она приехала в станицу, с матерью не ужилась, сняла комнату и пошла работать в санаторий.

Возвращаясь от Михея, думала, что борьба будет тяжелая, опасная и, может быть, не все бойцы попадут в герои. Но воевать надо всем. И особенно ей, дочери чекиста, который и имя ей дал бойцовское - Красный Террор.

После бесед с молодыми Михею полегчало - есть еще порох в пороховницах! С одним костылем бредет к беседке, обросшей виноградом. Решил резать кисти и давить вино - назло всем бедам! В калитку настойчиво постучали. "Начинается!" Взял себя в руки, прошел мимо пустой собачьей будки с цепью, открыл.

Немецкий офицер. Кирпично-желтое, с порченой кожей лицо знакомо, но кто? Линейка из стансовета? Кучер в черкеске, бородач.

Офицер заговорил, гакая по-станичному:

– Здорово, Михей, вот и я, помнишь?

– Нет.

– Закоммунарился, станичников не узнаешь, принимай гостя, ставь хлеб-соль.

– Незваный гость хуже татарина.

– В одной сотне служили, бабу одну делили...

– Глухов, Алешка.

– Он самый.

– Живучий ты.

– Да как и ты - казак!

– В немецкой сбруе!

– Полегче, я офицер райха!

Алешка боком оттеснил хозяина, прошел во двор, увидел Ульяну, обтер рукавом мундира губы, полез целоваться с венчанной женой.

– Велик бог, Ульянушка, вот и возвернулся я на радость станичникам, как жила, как мужа ждала, а я тебе подарочек заготовил!

– Алексей Силантьевич, зачем вы?
– побелела Ульяна.

– По делу я... Ну, чего стала, как колода, накрывай стол, корми гостя - или мало пограбили станицу при Советах да при кадетах?

Перепуганная Ульяна тронула Михея за рукав - молчи, ради бога, не стреляет, и то хорошо!

Кучер Глухова, Митрофан Горепекин, подошел к Ивану, вернувшемуся с голубями в сетке. Подразнил голубя пальцем, полюбовался индюками павлиньей расцветки, стал надвигаться на самого большого, топыря руки.

– Но, но, не балуй!
– загородил индюка Иван.

Митрофан до крайности удивился такому нахальству, но тут загудел танк крокодильего цвета, прополз метра три, свалил облепленное желто-медовыми грушами дерево, замолчал, улегся.

В виноградной беседке Ульяна со страху поставила "гостю" бутылку домашнего вина и стакан.

– А Михею посуду?
– осведомился "гость".

– Он не пьет, чуть дышит, - ответила Ульяна. Мелко дрожат на пальцах камни.

– Во как упился при коммунизме!
– удивился Алешка и подтолкнул хозяина к лавке.
– Садись, Есаулов, время терпит.
– Выпил, крякнул, зажевал виноградом и, повторил - сразу не раскушал. Рассказал о французских национальных погребах, где довелось ему мочить усы с немецким саперным батальоном. Не меняя тона, спросил: - Чего не отступил, Михей?

– Тебя это не касается!
– нахмурился секретарь, уже отрешившийся от жизни.

– Савана Гарцева ты порешил? Ты. Видишь, винцо попиваешь, а Саван тоже выпить любил, да через тебя пьет могильную жижу.

– Идите, Алексей Силантьевич, с богом, - слезно просит Ульяна. Видите, Михей Васильевич на ладан дышит, он ведь уже на пенсии был.

– Не был - не принищивайся!
– твердо сказал Михей.
– Кончай, Алешка, твоя сила. Вот сердце, бей.

– Эге!
– засмеялся-задребезжал Глухов.
– За Аксененкина-дурачка принимаешь. Не гадал, что так обидишь. Дешево хочешь расплатиться за станичную кровь. Ладно. Пора и честь знать. Покедова, любезная хозяюшка, спаси Христос за хлеб-соль.
– Алешка степенно откланялся, пошел к калитке, строго глянул на Митрофана, что тащил на линейку двух здоровенных серых индюков с открученными головами. Потом "немец" остановился и, словно вспомнив нечто пустяшное, досадуя на память, сказал: - Михеюшка, мил человек, зайди вечерком на час в правление, ишо погутарим, отгости визит. А хочешь, полежи опосля обеда, приди утречком.

– Нечего мне делать там, решайте тут.

– Ишь, и виноградник насадил, а наши семьи вырубил. Время твое истекло. Придешь к десяти часам по берлинскому времени, в седьмую комнату - твой кабинет, кажется, когда ты атаманил. Я тебе и Маркса пока не снял - сам снимешь.

– Не приду.

– Придешь как миленький. Не придешь - приведут, плетью пригонят. Ты теперь нижний чин с мокрым хвостом. Мы тебя из казаков в жида выкрестим.

– А ты кто?

– Станичный атаман, волей бога вернувшийся в родные края для наведения порядка. Стань прямей - с тобой говорит атаман!

– Опоздал ты, атаман, на час из могилы вышел, и то опоздал, - насадил я уже свой виноградник, не вырубить, не выкорчевать, Подкумок вспять не потечет!

– Потек! Я бы тебя сразу повесил, да скажи спасибо, генерал Арбелин мудрит!
– брызгал слюной атаман, наливаясь гневом, и, боясь в себе этого, поспешил со двора, бросил слово Митрофану, и кони понесли линейку, поблескивающую красным лаком крыльев.

Михей положил руки на стол и задумался. Потом передвинул руки - за солнцем. Иван виновато успокаивал индюков. Танкисты наконец наелись и уехали, вспенив живой текучий изумруд реки танками-крокодилами, - вспомнил Михей виденных лишь на картинках чудовищ. Смотреть на танки было так же ужасно и омерзительно, как если бы он действительно летним утром пришел к светлой речке и на мелководье увидел пятиметровых нильских крокодилов с кровавыми пастями и глазами, в которых навек окостенело тупое и сонное бешенство мезозойской эры.

К воротам подкатила серая квадратная машина - еще "гости". Генерал-лейтенант в белой черкеске, с дорогим оружием, два ординарца. Этого Михей признал сразу - князь Арбелин, бывший станичный патрон, с дряхлыми, седыми патлами волос в густой перхоти.

Престарелый князь занимался пропагандой среди жителей оккупированных территорий, он-то и проводил "политику дружбы", уверяя немецкое командование, что Кавказ весь выйдет с хлебом-солью навстречу гитлеровцам. Узнав, что в станице находится больной секретарь горкома партии, старый дипломат подумал, что, оставаясь, секретарь на что-то рассчитывал, и решил попробовать привлечь его - такой авторитет будет полезен весьма. Столь мелким для генеральского чина делом Арбелин обязан был личному знакомству с братьями Есауловыми и привязанностью к станице, где до революции подолгу живал, ценя целебные струи знаменитых источников, излечивающих его застарелый гастрит. Правда, он путал сейчас братьев и не мог толком сказать, какой из них сильно потрепал его офицерский полк в двадцатом году, а какой сражался в этом полку. Трудно представить, чтобы белогвардеец стал секретарем горкома, однако и это возможно. Помнится, и на службе у него были Есауловы, и оба запомнились как лучшие. Генерал пришел с оливковой ветвью:

– Кавалер Есаулов! Я предупредил полицию, атамана, гестапо, чтобы вас не трогали. Вы были примерным казаком его императорского величества, помню, как представлял вас к наградам, и ценю ваши прошлые заслуги перед отечеством...

– У меня одни заслуги - перед революцией...

– Можете не продолжать, - присел генерал в беседке.
– В нынешней обстановке вполне допустим переход из одного лагеря в другой, ибо возможны ошибки, заблуждения. Вот, кстати, идеи! Я уж насмотрелся на людей, готовых подставить лоб за идею. А ведь это нелепо - ведь лоб и порождает идеи, он драгоценнее идеи, а абсолюта не дано. Как старший по возрасту скажу: я менял идеи - в лоб мой, как видите, цел. Взгляните сюда, вот перстень, генерал выставил палец, - смотрите, блеск камня зеленый, теперь - желтый, а под этим листом - багровый. Видите, сколько блеска, а камень один, притом драгоценный. Если камень вообразит, что он только красный, ему придется прекратить движение, по существу, погибнуть, застыть. Это вино? Спасибо, я выпью. Я вам, кажется, дарил шашку, интересно, где она?