Молоко волчицы

Скажи нам, Учитель, когда это будет

Когда мир судить ты придешь?..

...И многие люди тогда соблазнятся

Прольют неповинную кровь...

Стучали колеса. Рядом проносились, уносились навсегда прохладные леса Кавказа. Поворачивались то одной, то другой стороной - смотрите! смотрите!
– Синие горы. Белые лежали неподвижно.

Несколько дней Михей был недвижным, отходил. Его не трогали. Только Глухов присылал вестового узнать о здоровье. Потом приехал немецкий врач, сделал укол - и Михей поднялся. Утром его погнали в казачье правление.

На площади уже торговали самостоятельные хозяева лошадьми, арбами, хомутами. Настойчиво заглядывал коням в зубы Глеб Есаулов. Плотники сооружали то ли ставок для ковки животных, то ли виселицу - они похожи. Правление расположилось в стансовете - до революции тут тоже было правление. Уже нашлись прихлебатели у новой власти. Резво бегали они по улицам, стучали в окна:

– Казаки или мужики живут?

– Мужики.

– Укорот дадим!

– Казаки.

– Милости просим, господа, на сходку!

В коридоре правления, пыльном, немытом, толпа стариков слушала Спиридона.

– Слава богу, жив остался, - сочувствовали страдальцу.
– Теперь заживем по-старинному, на землю сядем, станем вольным Войском Терским.

– Пока надо наладить колхозы, - сказал атаман.
– Отличишься, Спиридон Васильевич, крест заработаешь!

– Крест, он не уйдет!
– смело пошутил Спиридон.

Глеб увидел, как повели в правление Михея, и сам поспешил туда.

– Кому остатние колхозы принимать?
– спрашивал Глухов.

– А вот, - предложили гласные, - Глебу Васильевичу, талант у него, он скотину понимает.

Глеб поблагодарил за честь, но сделал отвод:

– Я в темное время бежал от колхоза, а вы меня опять записываете!

– Не неволим, не коммуна!
– рокотал Алешка в русской одежде.

Наступила тишина - в коридор ввели Михея на костылях. Он глазами поздоровался с братьями. Атаман повел Михея в кабинет - Михей работал в нем, когда был председателем стансовета.

– Срывай!
– кричал из-за двери Глухов.
– Рви ему бороду!

– Напрасно стараешься, Глухов, - кашлял Михей.

Послышался удар, стук тела об пол, стон. Спиридон и Глеб побледнели и вышли из коридора.

Глухов с плетью в руках вывел Михея с окровавленным синим лицом. Сели на линейку. Митрофан свистнул, и поскакали, как на шабаш. Мелькали новые старые названия улиц. Интернациональная стала Германской, Советская Староказачьей, Комсомольская - Николаевской, Девятого Января Генеральской...

Поезд уже подошел к противотанковым рвам, вырытым населением в первый год войны. Евреев выстроили, пересчитали и повели длинной черной лентой в готовую гигантскую могилу. Детей отделили, отвели в сторону. Как заправские маляры, два немца мазали им рты сладким вареньем, макая кисть в банки. Сами маляры в противогазах. Рты слипались. Яд проникал внутрь. Дети корчились на земле в предсмертных схватках.

Страшнее смерти стояли бульдозеры с опущенными плугами. Они уже попробовали грунт с одного края рва.

Особая рота СД с ирландскими боевыми догами окружила ров. Неслись крики, вопли, душераздирающие стенания. Люди цеплялись за брустверы, не хотели уходить под землю живыми, приходилось сталкивать их ногами и прикладами. Особенно напористо лез изо рва крупный, горбоносый мужчина в немецком же мундире. Бандит Гришка Очаков. Он появился в станице вместе с немцами, был полицейским. Старые люди, немало пострадавшие от Гришки, вспомнили, что отец Очакова еврей, а дети числятся по отцу. Сказали Жорке Гарцеву. Тот сообщил дальше. Гришка прошел тщательную проверку и был подвергнут дезинфекции. Оказалось, что он все-таки был обрезан, как иудей.

Вперед вышли пулеметчики, мастера массовых операций. Заняли секторы окружности - ров круглый. Офицер кивнул головой. Многоголосый стон потряс небо. Пулеметы строчили сразу все. Потом попарно - с противоположных радиусов. Аккуратно следили, чтобы не получилось перерыва. И так по замкнутому кругу. Потом строчил один, свежий, подбирал еще живых. На крыле ослепительной "Татры" офицеры СД подписывали акт о проведенной операции "Украина". На полыни еще дергались дети, захлебываясь ядовитой слюной. Глазам убиваемых предстало последнее небо. Небо их родины. Гулкое, качающееся небо. Небо, по-библейски обрушившееся свинцом. Пулеметчики в синих беретах остановились и, веря в свое мастерство, закурили, не глядя в ров. Раненые и контуженые приходили в себя. Рота СД давала короткие очереди, не слишком разбрасываясь боеприпасами.

Мощно заревели бульдозеры, засыпая могилу.

Михей не сразу понял слова Глухова.

– Помогай!
– дышал водкой атаман.
– Закапывай коммунизм.

Молодая девушка выскочила изо рва, каталась по земле, как перееханная колесом, рвала на себе платье, залитое кровью. У Михея от ее кружения потемнело в глазах, он упал.

– Копай, Есаулов!
– пинками поднимал его атаман.

– Отойди, от тебя мертвяком воняет!

– Шевелись, гадюка!
– ожег его плетью Глухов.
– Завтра будешь бросать в известку коммунистов, послезавтра - жечь током, такая тебе программа, генерал Арбелин придумал. Расскажем в газетах, что от коммунизма ты отрекся и лично расстреливал евреев.

Бульдозеры свезли плугами в ров детей и заравнивали землю. Земля дышит. Не скоро успокоится.

Домой Михея привезли на грузовике.

Кинулась к нему Ульяна, а он - ничего, молчит. Отстранил жену, нехорошо поглядел, лица на нем нет, ноги не держат. Знаками показывает - в сад, к воде. Тут пришел немец-врач продлевать жизнь. Сделал укол и ушел. Михей, как к материнской груди, припал к ранке на руке и высосал, выплюнул лекарство. Иван заботливо перенес легкое тело на лавочку. Михей сполз на траву, подремал минут пять, сказал:

– Иван, отходил я по белу свету.

Чудно стало Ивану, сроду таких слов не представлял в устах Михея Васильевича. Да и слух прошел, что немцы не тронут секретаря - дружба так уж дружба!
– даже лечат, это верно.

– Документы я закопал в яслях конюшни, справа. Придут наши - сдашь в горком. Топи баню, ставь самовар, давай чистую рубаху.

Ульяна стояла рядом и вскинулась голосить. Пронизал ее взглядом смолкла, пошла за рубахой.

А Иван уговаривает:

– Вы лечитесь, дядя Михей, у немца, а потом тягу зададим!

– Нет, Ваня, я нынче такое видал, чего не было от сотворения мира. Я думаю, что я сошел с ума. Жарь баню.

Вскипятили Михею Васильевичу котел мягкой, дождевой воды, накалили булыжную каменку, развели самовар. Иван парит хозяина слегка - Михей еле дышит. А хозяин ругается:

– Дюжей, Иван, дюжей!

Два дубовых веника измочалил Иван по спине Михея Васильевича - пахло, как в Дубровке. И сердце останавливалось, не выдерживало пара. А это и требуется Михею. Ему недолго и вены бритвой открыть - нельзя, будут говорить: покончил с собой секретарь, испугался возмездия или потому, что ошибки признал, а Арбелин некролог сочувственный напишет, и будет жизнь Михея залита вонючими чернилами продажных газетчиков. Но крепка порода Есауловых.