Молоко волчицы

Долго грезил, не хотел открывать глаз, а когда открыл, то подивился творящей силе воспоминаний - перед ним стояла Мария. Высокая, изможденная, в юбке из мешковины, с топором, веревкой и корзинкой. Как двадцать лет назад. Предлагал на похоронах Михея сходиться - отказалась. А дрова на себе таскает! Его опять кольнуло виноватое чувство силы, превосходства перед ней, у него уже наметился кусок хлеба, а ей и при немцах не сладко.

– За дровами?
– спросила Мария, чтобы не здороваться.

– Ага. И ты?
– встал Глеб.
– Подвезу, ишак добрый.

– Спасибо, донесу.

Глеб посмотрел на бутыль из-под молока в корзине Марии. Еще не успела сполоснуть - зеленое стекло в тумане.

– Себе брала, - заметила она его взгляд.
– Едешь на день - хлеба бери на неделю!

Ладно, это его не касается. Вот и братец Спиридон с лопаткой поехал не иначе оружие выкапывал! Глеб политики избегает. А жить хочет с ней, с Марией. Встал повыше на склоне, прочерченном десятками овечьих дорожек. Она вроде стала повыше Глеба ростом.

– Помнишь, говорили мы тогда, избушку тут сплесть?
– Проникновенно спросил Глеб.

В самую точку попал. Много ночей мечтала она в молодости о жизни с Глебом вдвоем, в лесной глуши среди цветов, пчел, родников...

– Может, пришел наш час?
– уговаривал он ее.

Мария со страхом отодвинулась - неужто быть еще четвертому роману? Никогда. И твердо ответила:

– Не помню, не говорили!

– Короткая у тебя память. А я ровно привязанный к тебе. Недаром присушивала ты меня, колдовала.

– Дура была - и присушивала. В дом вселился?

– Горбом наживал - и вселился. И тебе пора в него переходить, а то женюсь на молоденькой.

– Не дай бог, кто за тебя пойдет, погибнет, тяжелый ты. Мне твоя мать сказала: "Ой, Маруся, какая же ты несчастная - какого ты зверя полюбила!" Не женись, тебе нельзя жениться, не губи людей. Как колесом переезжаешь.

– Еще и свадьбу какую закачу! У меня две квартирантки, по двадцать годков, розочки, сами на шею вешаются.

– Это глухонемые? Ты же хотел на хромой венчаться, бери немую - то-то будет тебе воля!

Она говорила спокойно, с издевкой. Глеба бесили ее слова. Незаметно переступил ниже, на другую дорожку, чтобы лучше видеть беззащитно открытую шею Марии Зачесались лапы - так бы и задушил. Но лапы заняты - топор держит, чтобы не потерять. Языком прикрывал во рту зубы - не впиться бы в затылок! Поднималась старая любовь-ненависть, любовь-злость, любовь, располосованная, как шашкой, надвое.

Стоят бывшие возлюбленные с топорами в руках под тем самым ясенем, где миловались. Мария сказала:

– Вот бы мне намекнули тогда, как мы встретимся тут через тридцать лет, не поверила бы!

– Помнишь? Вот и имена наши ножиком вырезаны, чернеют еще. А стаканчик спрятан ниже, у трех камней. Посидим?

Земля под высоким ясенем равнодушная, ничья, не принимала их, и нет доказательства, что они лежали тут и резали кору ножом.

– Не хочу помнить!

– Маруся, ты же была женой, троих родила!

– От тебя нет, это Глотовы дети, померещилось тебе.

– И родинки под соском у тебя нет?
– ревниво придвигался к белой тонкой шее, пульсирующей голубыми жилками, отчего солонело во рту. Покажи родинку! Сними одежу!

– Откомандовался ты мной!
– отодвинулась Мария.
– Долго я на коленях стояла, теперь - кончено!

– Задушу и закопаю гадюку под этим ясенем!

– Души!
– со слезами выкрикнула она.
– Зверь!

Он потерял власть над собой, запуская пальцы-когти в хрупкое белое горло. Она с трудом икнула, наливаясь смертной бледностью. Тут же он содрогнулся и жарко целовал синие вмятины от пальцев.

– Сядь, я себя не помню, не могу без тебя, на - ударь топором, все равно нет жизни, - шептал он возлюбленной сердца своего.

– Нас видят, - утирала она обидные, детские слезы.

– Кто?
– оглянулся по сторонам.

– Люди. Много их тут.

Он глянул на бутыль из-под молока, на сизые хребты лесистых взгорий. Трепетной волной прокатился ветер. Лес ожил, придвинулся. Глебу стало страшно. Выдавил из себя:

– Ладно, встретимся еще...

Мария пошла вверх, без дров, как и братец Спиридон.

Лесоруб притаился в чаще кувшинок и гигантских лопухов, которыми раньше казаки пользовались как зонтиками в дожди. Ветер бежал по верхушкам дерев, стриг из буграх травы. Женщина скрылась. Стало сиротливо, словно потерял мать в лесу накануне темной ночи. Почувствовал себя слабым и несчастным, и ее до слез жаль - тоже крест нелегкий несет всю жизнь. С гневом смотрел на свои пальцы, душившие Марию. Надо догнать ее, упасть в ноги, бросить все, вымолить прощение, ведь матери не бросают детей!

Спокойно пасся Яшка, напоминая о деле. Глеб стер пот страха, который выступает уже после того, как человек прошел над пропастью. Ведь он силой хотел принудить ее к любви - и тогда получилось бы смертоубийство, а она ему самый дорогой на свете человек.

На другой стороне балки, верстах в пяти ниже, вспыхивал на солнце топор. После долгого промежутка долетал звук удара. Кто-то рубил лес. Это успокоило. Хозяин пожалился Яшке на горькую свою судьбину. Когда же разорвутся червонные путы любви? За что ему это наказание? Ему надо хозяйство налаживать, а она опять поперек дороги стоит, блажь всякую в голову вносит.

Посверкивая топором, поднялся в крутом зеленом тоннеле горной дороги. Еще круче взял в сторону. На крутизне наметанным глазом приметил пару ясеней-близнецов - превосходные оглобли для арбы. Но кто же назовет его хозяином, если он день целый проваландался ради двух древесин? А тут еще то мечтал, то с братцем, то с бывшей супругой перекуривал, лясы точил. Лес теперь немецкий - чикаться нечего!

И он валил кавказский дуб, великолепную чинару, орех с плодами. Приглянулся стволик кизила - на ярлыгу пойдет, на костыль, старость подходит, на кнутовище хорош, Трепещет высокий ровный бук - на возовой гнет годится. Вырубил семью белолистин с нежно-зеленой корой - под ними вроде могила с камнем. Сами напросились под топор гладкие липы - лес нестроевой, но идет на ложки, табакерки, иконы. Орех - на колы для плетней. Чинара - на ружейные ложа и ярма. Дуб - на срубы колодезные. Но больше прихватывал ясеня - вечное дерево в любом деле - и на стропила идет, и на мебель полированную. Надо было давно сокращаться - бычиный воз получается, не потянет Яшка, а глазами бы все захватил.

После обеда вытаскивал сырые очищенные стволы к дороге, где ишак щипал травку. Уложился, стянул воз укрутками - стволы аж засочились под цепью янтарными слезами. Встретил куст дикой малины, вскипятил в кружке чайку, потрапезовал и потуже затянул ремень. Дорога из балки прямехонько в небеса - готовься, Яшка!

С богом у Глеба отношения неясные - вроде он и верил, и не верил, а ведь почти старостой церковным ходил. Ударит гроза - крестится, тихо - и бог не нужен. Поэтому самого беспокоить не стал - у вседержителя дел хватает!
– а помолился Николе Угоднику, покровителю нашей станицы. Не преминул молвить словцо Казанской божьей матери, заступнице сирот и страждущих. Долго раздумывал, как погонять ослика, ведь он не конь и не бык. Припомнил гортанные крики погонщиков мулов в Азии: