Момемуры

Как утверждает профессор Люндсдвиг, он раскопал историю этой провокации по старым подшивкам газет. Cобирая данные для биографии Нобелевского лауреата, восстанавливая по черточкам его портрет, отдельные высказывания, самые случайные упоминания о нем в письмах, неизвестных архивах и мемуарах, он наткнулся на любопытные материалы и, потянув за кончик незаметной, на первый взгляд, ниточки, выволок на свет всю подноготную. Короткая рокировка, длинная рокировка, белые направо, черные налево, подправить здесь, освободить там, еще немного сдвинуть, самую малость, больше света — и получился групповой портрет с массивной фигурой, занявшей весь верхний угол. Конечно, более всего его интересовала роль Нобелевского лауреата во всей этой истории.

«Ни минуты не сомневаюсь, — пишет глубокомысленный Дик Крэнстон, — что не только своей премией, но и вообще своим литературным созреванием Ральф Олсборн прежде всего обязан пресловутому клубу “Памятца”, упорно до сих пор именуемому клубом “Remember”, что только доказывает, как много значат деньги в нашем мире. Нет, я не хочу сказать, что репутацию можно испечь как пирог — подбери лишь специи, замеси тесто, поставь на огонь — но что делать, если жизнь — не рукопись, в ней не подчеркнешь несоответствие падежей, не отметишь волнистой чертой противоречия первой и последней страницы, в ней куда труднее поймать на неудачно подобранном слове или неточной, двусмысленной фразе».

«Взлет русской островной культуры, называемой теперь К-2, — читаем мы в юбилейной статье “Двадцать лет спустя”, — не отделим от клуба “Rem”, с какими бы темными целями тот не создавался. Клуб должен был сначала послужить лакмусовой бумажкой, а потом разрушить и расколоть русскую общину. И действительно, вольно или невольно, оказался для многих роковым испытанием, в то время как другие получили ускорение, тут же переместившее их с провинциальной орбиты на ту, о которой тайно мечтает почти любой начинающий автор, берущийся за перо со сладкими мыслями о славе».

«Надо ли говорить, как я был удивлен, когда узнал, что именно Боб Бовиани возглавил отчетливо провокационную акцию в виде создания клуба “Remember”, — написал в ответ на наш запрос Серж Доватор. — Да, он всегда, в том числе и в этой затее играл роль «серого кардинала», постоянно выставляя вперед кого-нибудь еще, но ведь шила в мешке не утаишь, и не только я, но и все, кто внимательно следил за развитием событий, были удивлены, что такой опытный человек попался на крючок с плохо насаженной наживкой, клюнув на приманку, фальшивое оперение которой было очевидно для любого постороннего наблюдателя».

«И все-таки, — читаем мы статью Сандро Цопани в “Мехико таймс”, — давайте будем беспристрастными: кризис К-2 наступил задолго до того, как начал функционировать клуб “Remember”. И валить сейчас все на одного человека — почти то же самое, что уверять, будто землетрясение начинается вследствие выстрела из охотничьего ружья. Если бы не история с этой провокацией — кто знает, может быть вся литературная деятельность К-2 прошла бы незамеченной, как еще одна микенская цивилизация, а Ральф Олсборн так и остался бы еще одним мало известным писателем с этнографическим уклоном, описывающим жизнь маленькой русской колонии на краю света, на Богом забытом острове».

«Я всегда была уверена, — читаем мы в письме анонимной корреспондентки, — что Боб Бовиани кончит именно таким образом. Эти престарелые Дон Жуаны с выпавшими зубами и плешивой головой всегда амбициозны и нетерпеливы. Раз на их уловки женщины перестают обращать внимание, значит, они начинают ловить рыбку в другом пруду с не менее мутной водой. Неудовлетворенная жажда славы, желтые зубы, нездоровый цвет лица — вот причина того, что человек решается поставить на карту не только жизнь и благополучие ни о чем не подозревающих людей, для которых самая призрачная надежда — единственный свет в окошке, но и репутацию целой общины, не говоря уже о репутации всей нашей великой родины».

«Я ни в коем случае не могу согласиться с тем, что Боб Бовиани — неуемный честолюбец, пожертвовавший своей и чужими судьбами ради невнятных амбиций (еще одно свидетельство очевидца, обозначенное в архиве профессора Люндсдвига под номером 4 – прим. изд.). Кто только не ходил в клуб “Rem”, для кого только маленькое помещение на улице Трех лавров не стало началом знакомства со своей исторической родиной и ее великой культурой. Сколько будущих патриотов впервые именно здесь почувствовали себя русскими — причем не забытыми и покинутыми своей родиной, а вступающими в прекрасное и чудесное соприкосновение с ее пульсами и ритмами. А от завистников и недоброжелателей все равно не спастись. Любой бессребреник может быть обвинен в том, что благородным поступком купил славу и статью в вечерней газете. Но надо ли раскалывать и разрушать пирамиду, дабы в ее основании обнаружить мелкое тщеславие архитектора или еще большее тщеславие фараона? Суть не в этом».

Действительно, время не только стирает и затушевывает детали, но и перелицовывает материал таким образом, что когда-то казавшееся важным вдруг, спустя годы, предстает мало что говорящим и невразумительным эпизодом. Так уж ли важно, что этот эпизод стал для кого-то роковой границей, что многие так и не смогли переступить через нее, оставшись там, в туманном и невнятном прошлом, которое поглотило их навсегда, а вызволять из ватного небытия блестящие и ранящие подробности в равной степени трудно и небезопасно.

Вглядимся пристальней. Вспомним биографию дона Бовиани. Человек, пожертвовавший всем только для того, чтобы то узкое, тесное, почти непригодное для жизни пространство стало чуть шире, чуть свободнее. И какой-то рок, преследовавший все его начинания, — любой шаг, на который решался он в результате мучительных раздумий, тут же выворачивался наизнанку и расценивался недоброжелателями как шаг порочный.

Он отказался от завидной для многих карьеры — ему кричали, что сделал он это только для того, чтобы привлечь внимание к своей скромной особе. Он создал стабильный, единственный в своем роде, настоящий литературный журнал, спасший от бесследного исчезновения не один десяток подлинно талантливых людей, — его обвиняли в конформизме, в том, что поставил под удар не только себя и дело своей жизни, но и жизнь тех, кто доверился ему, кто решил жить спокойно и серьезно несмотря на невыносимые обстоятельства вокруг. Он всеми силами старался спасти робкие ростки настоящей культуры и спас их в конце концов — его подозревали в тщеславии и неуемном честолюбии.

И вот теперь возникает шанс сделать еще один, пусть небольшой, пусть для многих сомнительный, но шаг вперед. И это позволит вывести культуру из провинциального состояния, а русскому слову впервые за многие десятилетия зазвучать публично, пробуждая ото сна и открывая возможность узнать о тех немногих, кто никогда не терял надежду. Боже мой, неужели он не понимал, что это не просто шанс, не просто ошибка хитрых и опасных властей, а западня, волчий капкан с тухлятинкой вместо приманки, а на худой конец — мышеловка с лакомым призом в виде маловероятного выигрыша? Понимал, и лучше других. Да, им нужно вытащить всю неподцензурную литературу на свет, узнать кто есть кто, рассортировать, объегорить, отделить чистых от нечистых, а затем расправиться со всеми по-своему, как это они умеют. Но кто больше всех рискует, кто как не он ответит своей репутацией и своей жизнью, если все получится по их сценарию? Но так ли уж важно, если на одной чаше весов его личные интересы и безопасность, а на другой — пусть микроскопичная, пусть совсем нереальная, но возможность вытащить на свет то, что почти ослепло в темноте, что щурится на желтую мигающую лампочку, принимая ее за прожектор, что нуждается в свете, как умирающий в последней надежде? Да, они для вида раскрывают объятия, желая задушить, а не обнять. Но ведь при этом и сами открываются, пусть на мгновение, на миг. А этого мига вполне может хватить, чтобы капля попала в невидимую для глаза трещину, а затем прихватит морозец, капля заледенеет, трещина станет шире, шире — и вот надвое расколото то, что казалось монолитным.

Нет, грех упускать такую возможность. И, потушив окурок о землю в цветочном горшке, он повернулся назад. Ночь. Подоконник. Привкус кислой и давно погасшей папиросы. Желтый свет ночника. Тень от закрытого газетой подрамника узким клином сходит на нет на полу. Продымленная комната с тающими углами. И вспыхнувшее на ответный укол боли янтарное сердце в прозрачной груди. Толкнул фортку и радостно, жадно задышал сухой грудью, заминая в ладони свисающую пыльную штору. Решено.

Этот внутренний монолог, сказал герр Люндсдвиг, дождавшись, пока стихнет гром аплодисментов, всего лишь моя версия, не более как воображаемая ретроспекция, в действительности все могло быть и иначе. Я не настаиваю на этой версии, хотя она и кажется мне убедительной.