Монастырь дьявола
Шрифт:
Это были совсем другие люди, другая жизнь. Она заглядывала в окна, пытаясь понять, как живут эти люди, и там, в одном из домов, впервые в жизни увидела игрушки, но не сразу поняла, что это такое. В ее жизни игрушек не было. Среди детей никто не играл. Как будто, рождаясь, она уже становились взрослыми.
Однажды, набравшись смелости, она спросила у старенькой бабушки, которая была к ней добрее всех, почему они так отличаются от тех, кто живут в советской деревне.
– Мы живем в старой вере, по старым законам, – сказала бабушка, – эта жизнь самая правильная из всех остальных.
Так впервые она узнала, что их зовут старообрядцами, и что они не общаются со всем остальным миром. И что дети в этом мире прощались с детством намного раньше, чем в том, другом. Девочки в 14–15 лет выходили замуж, парни женились
В ту ночь в деревню ее гнало не любопытство, а мучительное чувство тревоги. Вот уже несколько дней, как с деревней случилась беда. Всю деревню заняли страшные люди, говорящие на другом языке, в черной форме с черепами на рукавах. Они ездили на громких машинах и стреляли. Еще они брали с собой псов – но не добрых деревенских собак, привыкших жить вместе с людьми, а страшных, злых, словно вырвавшихся из ада – с их оскаленных клыков капала слюна, и они разрывали людей до смерти. Как-то ночью она едва спаслась от двух пьяных верзил, горланящих песню на непонятном языке, а на их черных фуражках были настоящие черепа. Так впервые она увидела вблизи черную эсесовскую форму.
Однажды посреди ночи всех, живущих в поселке, подбросило с постели от грома взрывов и оглушающей стрельбы. Вдалеке, за лесом, заревом горело пламя. В ту ночь никто больше не спал. А утром взрослые сказали, что началась война, и что советскую деревню захватили немцы. И что вся та деревня, а так же их лес, называются теперь оккупированной территорией. Еще взрослые говорили о том, что война эта должна пройти от них стороной, что они не принимают никакого участия в делах грязного мира, и что войны, ведущиеся в мире, погрязшем во грехе, никак не замутят чистого источника их истинной веры.
Она сбежала ночью в деревню и видела, как пылают дома, как лежат мертвые прямо на огородах, а людей выбрасывают на улицу из домов, дома же занимают чужие солдаты.
Утром в их поселке появились немцы: два высоких чина в черной форме и несколько автоматчиков с серебряными бляхами на груди, охраняющие этих высоких чинов. Немцы о чем-то говорили со старейшинами в молитвенном доме, а все население поселка (в том числе и дети), столпились на площади, молчаливо, застыв, ожидая новостей. Через несколько часов немцы уехали, а старейшины, как ни в чем не бывало, собрали всех на вечернюю молитву.
В ту ночь в деревню ее гнало мучительное чувство тревоги. Днем, через окно одной избы она подслушала, что партизаны (кто такие партизаны, она не знала), взорвали немецкий поезд, пустив весь эшелон под откос, и что по направлению к деревне уже выехали грузовики, полные немцев с автоматами, а местные жители называли их страшным непонятным словом – каратели.
Когда, пробираясь по знакомой тропке, она добралась до деревни, то увидела, что никто не спит, и что там происходит что-то, не похожее на все остальное… Немцы бегали по деревне, громко стуча сапогами. И будили людей в каждом доме, а затем, еще спящих, выгоняли на улицу. В деревне почти не было взрослых мужчин, только женщины с детьми, да старики. Мужчины (она слышала это) ушли на фронт. Подгоняя полуодетых людей прикладами автоматов, они гнали их к местной церкви, видневшейся на окраине поселка. Люди, застегивая одежду на ходу и сонно зевая, заходили в церковь. «На молитву» – подумалось ей.
Маленькая девочка лет 5-ти громко хныкала, теребя за рукав старенького пальто мать.
– Мама, мне холодно… холодно…
Не замедляя шаг, мать завязала потуже теплый пуховый платок, с нежностью закутывая головку девочки.
– Что поделать… Я завязала платок потеплей…потерпи…
– Спать хочу….
– Будешь спать – сразу, когда вернемся…
– А зачем, зачем нас туда ведут? Зачем нам идти?
– Не знаю, душа моя… Но мы не можем пока задавать им вопросов…
– Я спать хочу…
– Сядешь ко мне на ручки, и заснешь.
Солдаты гнали людей в церковь. Внезапно она увидела в окне большого каменного дома того офицера, который приезжал к ним в поселок. Она тихонько проскользнула к открытому окну. Это был, похоже, начальник бывших в деревне немцев. За дверью комнаты, где он был, стояли автоматчики, а солдаты, проходящие мимо окна, держались
с ним подобострастно и со страхом.Немец молился. Он стоял пред столом, на котором лежала старинная книга, и, воздевая руки вверх, повторял какой-то непонятный текст. Это был не немецкий язык, не латынь. Такого языка она никогда прежде не слышала. Лицо немца было страшным. Его выпученные глаза налились кровью, на губах выступила пена, а руки, воздетые вверх, затряслись. Ей стало страшно – но, несмотря на страх, она уже не могла сдвинуться с места. Немец перешел на латинскую молитву. Внезапно ей послышались знакомые слова. Она разобрала (хоть и с трудом) слова: «жертва…великая жертва…прими мою жертву…». Затем – вообще странные слова «утренняя звезда». Может, он имел в виду светлеющее небо.
Начало светать. Ей было пора возвращаться обратно. Но никакая сила не заставила бы ее сделать это. Внезапно немец захлопнул книгу (которая так и осталась лежать на столе) и быстро вышел из комнаты. Она побежала вперед, точно зная, что он идет к церкви.
Церковь была полна людей и окружена автоматчиками со всех сторон. Солдаты стояли вплотную друг к другу, непробиваемой, сплошной цепью. Она притаилась в густых кустах за оградой, чувствуя, как струится по спине ледяной пот. Предчувствие чего-то ужасного охватило ее с головы до пят, она чувствовала, что произойдет нечто ужасное, неотвратимое. Немец появился на пороге церкви. Был слышен детский плач. Немец что-то говорил – но слов она не могла разобрать, к тому же, говорил он очень тихим голосом. Затем вышел из церкви, махнул рукой. Солдаты плотно захлопнули двери, заложив их крепкими бревнами.
Изнутри послышались крики. Кто-то громко заколотил в дверь. Позади здания церкви послышался звон разбитого стекла, затем – автоматная очередь и истошный женский вопль, в котором не было ничего человеческого.
Несколько здоровенных немцев притащили канистры с бензином, и стали обливать со всех сторон здание церкви. Немец высоко поднял руку, затем опустил вниз… По его приказу солдаты огромными пылающими факелами с нескольких сторон подожгли церковь.
Она зажала рот руками, чтобы не закричать. Все ее тело билось, как в нервном припадке. Там были люди… И по приказу этого сумасшедшего офицера людей в церкви сжигали заживо. Старая церковь занялась сразу, превратившись в огромный пылающий костер. Все слилось в адскую какофонию: треск огня, звуки падающих бревен, истошные вопли людей, надрывный детский плач… А потом до нее донесся самый страшный в мире запах – запах горелого человеческого мяса…
Не выдержав, она помчалась прочь со всех ног. Сзади были слышны автоматные очереди: немцы расстреливали тех, кто пытался выбраться из пылающей церкви. Она добралась до дома, в котором видела офицера, залезла в раскрытое окно. Книга по-прежнему лежала на столе. Она схватила книгу, крепко прижала ее к груди и, выбравшись из дома, помчалась к лесу.
Когда она подошла к поселку, солнце стояло уже высоко. В поселке была паника. Мужчины прочесывали лес, мелькнуло зареванное лицо сестры. Ее искали. Она появилась на площади, вся покрытая сажей, крепко прижимая книгу к груди. По ее лицу текли слезы. Люди на площади замерли: было в ней что-то такое, что лишало дара речи. Что-то настолько страшное в лице и глазах, что мешало взрослым говорить. Ее схватили, чтобы потащить на расправу в молитвенный дом, когда один из старейшин поднял вверх руку, веля отпустить, а затем приказал ей следовать за собой. Когда они остались наедине, старейшина с дрожью в голосе спросил, где она взяла эту книгу. Она рассказала правду: то, что украла книгу у немца, и что жителей деревни заживо сожгли в церкви. Старейшина велел положить книгу на стол, а затем долго смотрел, избегая прикасаться руками.
– Ты избранная. Бог избрал тебя, чтобы хранить в тайне самое страшное из его сокровищ. Ты наделена страшной миссией: хранить эту книгу проклятия. Ты избранная. Твое место здесь. Но какой страшный удел…
С того дня ее никто больше не бил по субботам, а когда ей исполнилось 15, то вместо замужества она стала членом совета старейшин. Тогда она на всю жизнь запомнила завет старейшины, изменивший всю ее жизнь: хранить книгу, не показывать ее никому, не позволять прикасаться руками, а перед смертью отдать кому-то из того мира, который так далеко от них, лучше бы – священнику вражеской церкви. Книга должна уйти из поселка – она несет в себе проклятие.