Монастырские

В 1933 году родители Анны Владимировны вернулись домой – за эти страшных десять лет они из крепких, здоровых людей превратились в инвалидов. Сергей Поликарпович общаться с «той стороной» отказался, поездки жены в деревню к опальным родителям не приветствовал. Семья Монастырских благодаря партийной карьере Сергея Поликарповича перебралась в центр, в Горький, который местное население по привычке продолжало именовать Нижним Новгородом.

Родители Анны Сергеевны не долго продержались после возвращения из ссылки в старом гнезде. Кто-то из злобствующих ночью поджёг дом четы Болезненных. (Говорили – в результате сговора мстительных родственников тех людей, которые десять лет назад сорвались с церковного купола во время снятия креста). Болезненные успели выскочить из пылающей избы. Благодарили Бога за своё спасение. Но куда деваться… Голодные, нищие, добрались не без скорбей и лишений в город к дочери за помощью. Зять встретил погорельцев настолько сурово, что Анна Владимировна, будучи снова непраздной (во чреве носила она моего отца Богдана Сергеевича), собрала вещи, и повела всех, родителей и троих детей, на вокзал за билетами – куда ехать, сама не ведала.

Сергей Поликарпович дома не был, когда случился побег супруги с детьми. Обнаружив своё внезапное одиночество, он выпил стакан самогонки и от избытка тоски стал звонить товарищу детства, высокопоставленному чину ОГПУ. Сергей Поликарпович хотел пожаловаться на судьбу, услышать совет и, быть может, получить помощь. Но честное слово, он не хотел ничего плохого! (В таких выражениях он будет потом объясняться с женой). Высокопоставленный товарищ детства растолковал звонок друга как просьбу наказать беглецов.

Жену с детьми Сергею Поликарповичу вернули, а вот её родителей – расстреляли. За «неприязненное отношение к Советской власти». Говорили, что когда чекисты взяли провинившихся под руки, то отец Анны Сергеевны оттолкнул от себя человека в форме. Это затем было зафиксировано в протоколе в качестве наглядного подтверждения антисоветских настроений обвиняемых. Записали также и ещё одно доказательство враждебного настроя к Советской власти: «Переглянулся с женой и вздохнул с большой скорбью».

Узнав о расстреле тестя с тёщей, Сергей Поликарпович, человек далеко не бессердечный, был искренне огорчён. Он не мог смотреть на убитую горем жену, запил и решил покончить с собой. Своё решение он осуществить пытался всерьёз и даже не один раз. Для этого он выходил на улицу и кричал, что идёт вешаться. Приходили соседи. Ждали. Потом связывали пьяного Сергея Поликарповича той самой верёвкой, из которой он пытался скрутить петлю.

Анна Владимировна год отпаивала едва не сошедшего с ума травяными чаями. Борьба за здоровье несчастного в какой-то степени смягчила её горе и не дала разорвать супружеские отношения. Но вот потом…

Самое страшное горе пришло вместе с приездом к ним в семью из Днепропетровской области дальнего родственника – Михаила Монастырского. Был дядя Миша известен в роду как путешественник-попрошайка. Ездил по городам и весям от одних к другим ближним и дальним Монастырским за «куском хлеба». Приезжал обычно с двумя пустыми чемоданами в надежде на их заполнение – хоть едой, хоть одеждой. Клянчил со слезами, рассказывал, что на Украине ждут его пять детей. В этот свой приезд привёз дядя Миша в семью Монастырских не только два пустых чемодана, но и заразную болезнь из украинских земель, где в ту пору свирепствовала массовая эпидемия, скрываемая от широкой общественности советскими властями. Вместе с дядей Мишей забрала малярия из жизни троих старших детей Монастырских, оставив родителям Богдана, моего отца.

Мечта Анны Владимировны Монастырской (в девичестве – Болезненной)

/рассказ Кати Небылицы /

– Отче наш, иже еси на небесех…

– Отче-отче… Не надоело? Ложись. Ночь. Ни твоему «Отче» спать не даёшь, ни мне.

Анна прислушивается. Шарканье, шаги, стук дверей…

Она возвращается к бормотанию.

Муж заглядывает в комнату:

– Анька. Одурела? Говорю, спи, ночь ещё.

Она задувает лампадку. Уходит к кровати и, не снимая байковый халат, ложится. Муж смотрит, как она укрывается, как подталкивает под бока одеяло.

– И чего я в тебе нашёл?

Она молчит.

– А то, может, пустишь к себе? Вдвоем-то получше… А?

Анна показывает из-под одеяла дулю.

– Вот-вот, я ж и говорю, ничего в тебе нет. А ты ещё спрашиваешь, почему молодых ищу, – говорит муж.

Она приподнимается на локоть, хочет что-то сказать. Вспоминает, что собралась причащаться. Укрывается с головой, бормочет: «Господи, помилуй».

– Прокурор тебя помилует, – говорит муж и уходит.

Она прислушивается.

Слышен скрип кровати – ага, укладывается…

Послышался храп – ну, наконец-то.

Она зажигает свет. Встаёт на молитву.

После молитв достает из серванта бутыль. На бутыле клейкой лентой прикреплена бумажка. На бумажке от руки написано крупными печатными буквами: «Крещенская вода». Рядом нарисован крестик. Из холщового мешочка вынимает кропило. Кропит святой водой себя, комнату. Снимает тапочки, на цыпочках босиком крадётся в зал. Кропит книжный шкаф.

– Молоко-о-о! – доносится с улицы.

Анна идёт в мужнину комнату. Закрывает форточку. Муж спит, накрыв голову подушкой.

Она бросает взгляд на часы. Пора выходить…

– Владимировна! Молоко-то, а? Утреннее, парное!

Анна кланяется в ответ, прикладывает палец к губам. Слышно, как шебуршит ветер в сухих листьях.

– Не, молчать нельзя, – говорит молочник. – Я так и молоко не продам, если молчком стоять. А ты почему ничего не покупаешь? Опять пост, что ли? Ваши посты церковные: сплошные убытки. Сергею хоть возьми, ему же в церкву не надо!

Она уходит. Голос за спиной всё тише.

Идёт мелкими старушечьими шажками, пришёптывает: «Господи, помилуй!»

В церкви сумрак. Шорохи, шелест. На скамьях вдоль стен несколько женщин молча ожидают начала службы. Мужчина в дорогом нарядном костюме, при галстуке, быстрым шагом прошёл, приложился к иконам, поставил три толстых свечи, поклонился, так же быстро ушёл. Слышится перезвон, дьякон готовится кадить, сейчас выйдет. Молодая высокая девица в черном казённом фартуке ходит между подсвечниками, зажигает с вечера оставленные свечи. Зевает, крестит рот, поправляет съехавшую на глаза косынку. Собираются певчие. Юноша-чтец в центре храма разложил на аналое богослужебные книги, зажёг настольную лампу.

К группке исповедников направляется священник с Евангелием и медным крестом в руках.

Перешёптывания затихают.

– Согрешила многословием, осуждением, гордостью… – громко зачитывает с заранее приготовленной записки старуха в наутюженной длинной юбке, волосы спрятаны под белой косынкой, на ногах носки толстые, шерстяные, и домашние тапочки с задниками, поверх тапочек блестящие калоши.

– Тугая на уши, себя не слышу, – поясняет старуха

Анна старается не вникать. Но услышанное о чужих грехах мешает. Мысли тут как тут.

Борьба с помыслами – дело трудное. Только зазеваешься, как дурную мысль и проворонишь.

Со священником Анна говорит о наболевшем.

– Муж на партийных должностях был. Дома шкаф – в книгах Ленина, Маркса. Не могу его уговорить выкинуть.

– Помолитесь усердно – Бог вразумит.

– Мне бы и от вас совета какого, батюшка.

– Старайтесь покрывать всё любовью. Со смирением подобает относиться к немощам ближних.