Монастырские

Слышатся шаги сзади. Кто там по мою душу? Ужели так быстро? Не оборачивается.

Вот шум какой-то… Голоса…

Ушёл Володя. Никто не тронул.

Догнал его тот, бздошный… Смеётся, плачет, трясётся… Бормочет что-то.

– Ну чего ты?

– Да я, того, Волчонок. Бабло твоё как жалко, ой как жалко.

– Велика беда. Было и сплыло. Дерьмо оно и есть дерьмо. Зато, вон, какое небо нам Бог подарил… Эх-хо. А человек как крот, всё носом в землю, кряхтит, шкворчит. А я вот, знаешь, что… Последний день это в моей жизни, когда в игру ввязался. Всё, Серый! Точка, Серый! Прыгну-ка я теперь через голову. Но в другую сторону. Завтра на работу пойду устраиваться.

– Шутишь, Волчонок!?

Серый идти не может, ноги подкосились. Смотрит напряжённо на Волчонка. Ищет в его глазах улыбку. Страшно Серому за себя, не у кого теперь будет подачки клянчить. Хочется разглядеть в лице приятеля хоть самую малую долю хитрости, уловить тень позёрства. А тот, вот досада, смотрит прямо. Говорит без подвоха. Сказал – отрезал:

– Памятью бати клянусь.

– А как же я, Волчонок?

– Так куда ж я от тебя денусь. С собой возьму. Как любил говорить мой батя, хватит служить за козла на конюшне. Будешь у меня в подручных.

– Какой из меня инженер, шутишь?

– А из меня? Неужели, думаешь, меня в инженерах ждут с цветами и оркестром? Квалификация моя давно тю-тю… В грузчики осталось, больше некуда. Ну, там… Или в сторожа. Куда Бог сподобит. Объявлений вон, ядрёна вошь, на каждом столбе. Все как сговорились, одно и то же, из месяца в месяц. Плешь проели, со своими объявлениями.

– Да не сможешь ты, сам говорил, раб игры. Сбежишь.

– А ты не заклинай. Был рабом игры – а стал рабом Божьим. Я Богу честное слово дал.

– Чего ещё?

– Богу, говорю, дал честное слово.

– Когда ещё? – обида в голосе у Серого. Обидно ему, а почему, сам не может понять.

– Когда шакальё меня окружило. А я, Серый, смотрю на них, и понимаю, что умирать-то, ядрёна вошь, глупо. Сына не вырастил, ядрёна вошь. Дерево не посадил, ядрёна вошь. Дом не построил, ядрёна вошь. Это тебе не набор банальностей. И дал я тогда, в ту самую минуту, Богу честное слово, что если жить останусь, не сяду больше никогда за игру. Так что вот так. Слово надо держать. А Он, если от смерти уберёг, то и дальше подсобит, перекроет мне пути к отступлению.

– А батя твой? Он что, тоже играл?

Серому льстит откровенность Волчонка, не склонного в обычные минуты ни к задушевным беседам, ни к воспоминаниям. Столько лет бегает за Волчонком, а знал до сих пор только то, что покровитель его – несостоявшийся инженер, с мозгами гения и дьявольским чутьём в игре. И пока Волчонок в таком редком настроении, хочется потянуть время.

– С чего ты взял? Наоборот, батя мой был человек кремень. От сохи.

– Неужто мамка играла?

– Дурак ты. Матушка моя во время родов скончалась. Батя меня вынянчил, вырастил, корову сам доил. Ради этого перебрался в село, в более тёплые края, чтобы корову держать. В поле меня с собой брал. Бабушка из Москвы переехала к нам, жили славно. А когда поступать в институт время пришло, продал и дом, и скотину. Купил батя в городе квартиру. Всё ради того, чтобы сына в люди вывести. Думал, цивилизация, прогресс… А оказалось, городская свобода после деревенского быта может сыграть шутку хуже опиума.

Володя помолчал. Прислушался. Тихо вокруг, хорошо, спокойно. Залит тёмный лес лунным светом, блестит снег.

– В общем, из-за меня, можно сказать, на тот свет ушёл батя. Девчонка у меня была в институте. От неё батя и узнал, что сын его, Вовка, в игроки подался. А я на ту пору как раз в курс дела входил. К рулетке приглядывался, к картёжникам захаживал. Учился. А когда просёк, что талант у меня, то и пошло-поехало. Лёгкие деньги, бляха-муха, развращают. Хорошо, бабушка уже в царствие небесное переселилась к тому времени, не видела, какая беда внука одолела.

– А девчонка?

– Что девчонка. Она меня пилила-пилила, а когда поняла, что даже через отца не получается образумить, то и бросила меня по совету своей матери, от греха подальше. И правильно сделала.

– А батя?

– А батя переживал, увещевал меня. А потом инфаркт.

Поплыли огни по трассе. Засигналили внедорожники протяжно, будто на свадьбу зовут. Притормозили.

– Эй, братаны. Чего ползёте? Подвезём, ройте сюда.

Серый испуганно закрутил головой, замигал глазами.

– Да нет, пешком мы!

Володя кинул взгляд на товарища. Ничего не сказал. Руки в карманы поглубже засунул, в каждом кармане – пистолет, пошёл, проваливаясь в сугробы, к джипу. И уже издали махнул Серому:

– Давай, чего там. Где наша не пропадала.

– Нет, я пешком. До метро рукой подать.

– Ну как хошь. Ядрёна вошь. А завтра, кровь из носа, чтобы в семь утра у меня был. На работу пойдём. Чего молчишь?

– Да буду, буду, чего привязался.

Сел Серый в снег, плачет. Смотрит вслед Волчонку, слёзы лицо щиплют, а он улыбается и плачет. А отчего улыбается, не знает. А почему плачет, тоже не знает.

Запел Волчонок хрипло, под Высоцкого:

– Обнажил я бицепс ненароком, даже снял для верности пиджак… Ох вы мускулы стальные, пальцы крепкие мои…

Выбрался на дорогу. Постучал ногами, не вынимая рук из карманов, снег стряхнул.

Поехали.

В салоне тепло. Одеколонами пахнет. Музычка шепчет. Пацаны отдыхают.

– Так что, Волчок? Не ожидал такого разворота? Мы и сами офонарели. Удивил, однако, недоношенный.

– Ты о чём?

– А, так ты не в курсах. Серый у нас святой, оказывается. За тебя вторую половину бабла отдал. Малость, правда, не хватило для круглого счёта, да хрен с ним. Тебе, братан, повезло. Да и нам тоже, – Вялый хохотнул.

Конец рассказа

Мария Фёдоровна

При себе Мария Фёдоровна Твёрдая имела чемоданчик, где лежали её главные сокровища – святые книги с иконами. По тем временам чемоданчик был на вес золота. Мария Фёдоровна обогащала нас знаниями о небожителях.

Марии Фёдоровне разрешалось начинать день с церковной службы. В храм тётя Маша обычно ходила по воскресным и праздничным дням. Из храма она приносила Кате, Богдану и мне пересказы церковных проповедей.

Слышу знакомый голос, няня держит вязаные чётки, сидит на маленькой скамейке. Мы, тринадцатилетние, рядом, молчим. За окном уже темно, в комнате сумрачно. Мы не зажигаем свет, нам хорошо. Шторы открыты, и в окнах стоит огромная яркая луна. В углу блестят игрушки на новогодней ёлке. Позавчера отпраздновали Новый 1971 год. Остаётся несколько дней до Рождества Христова. Но советские дети не знают такого праздника. Зато о Рождестве знает няня.

Она, как и Ритольда – Катина мама, говорила с нами на равных, но, в отличие от Ритольды, на иные темы. Жизнь Марии Фёдоровны была посвящена Богу. Она жила в Боге, и все её воздыхания были устремлены на небо. Именно к Богу она старалась направить наши мысли и чувства. Та предрождественская беседа запала в душу, до сих пор я слышу знакомый голос тёти Маши, интонации, слова… Катя и Богдан, как и я, так же внимательны.