Монмартрская сирота

Колибри обняла обеими руками его голову и тоном маленького капризного ребенка спросила его:

— Что с тобой, скажи, папа Дэрош?..

— Я хочу рассказать Элизе нечто такое, о чем одно воспоминание может истерзать душу.

— Так я уйду к себе, — сказала Колибри, став сразу серьезной.

— Нет, дитя мое, останься с нами; ты равноправный член нашей семьи, мы любим тебя как родную. Ты должна знать все, как и Элиза.

Он поднялся со стула, посмотрел, нет ли кого-нибудь в соседних комнатах, и начал, обратившись к дочери:

— Моя дорогая, ты услышишь нечто ужасное, нечто такое, что заставит болезненно сжиматься твое нежное сердце, но ты должна это знать.

Он был страшно бледен. Руки его дрожали от волнения, и голос до того изменился, что стал неузнаваем.

— Это было, — начал он, — в 1871 году, в момент агонии Парижской коммуны. Версальская армия за несколько дней до того ворвалась в Париж, и началась Кровавая неделя. Репрессии достигли чудовищных масштабов. Достаточно было доноса, подозрения, неправильно истолкованного жеста, чтобы повести вас на расстрел. Убивали не только тех, кого находили с оружием в руках, тщательно разыскивали и предавали смерти всякого, кого иногда справедливо, а часто и ошибочно считали участником восстания. Нас было два брата. Тогда мне было двадцать семь лет, а моему дорогому Луи — двадцать пять. Мы дрались сначала в качестве волонтеров против пруссаков, а 18 марта 1871 года подняли оружие в защиту коммуны и попали за это в список обреченных на смерть. За восемнадцать месяцев до этого мой брат женился на прелестной молодой девушке; она была настоящим ангелом кротости и красоты. Это был брак по любви. Они обожали друг друга, как в первые дни брачной жизни. Рождение ребенка еще усилило, если это возможно, привязанность этих молодых, красивых, честных существ. Увы! Счастье их было кратковременно, и жизнь их трагически окончилась во время этой огромной драмы, жертвой которой пало столько людей. Мы жили тогда в том самом домике на Монмартре, о котором я вам так часто говорил, мои дорогие дети; не один счастливый день провели мы там! Он стоял на углу улицы Лепик, и из его сада открывался вид на весь Париж. Мы жили там вчетвером тесной семьей, любя друг друга всем сердцем, работали изо всех сил, с любовью ухаживали за нашим гнездышком и пользовались каждым свободным часом, чтобы заниматься, читать… Такой была наша жизнь накануне войны, а за ней восстания…

Когда наши разбитые батальоны уже не могли сопротивляться, когда мы остались без вождей, без определенного плана защиты, без надежды и увидели, что все погибло, я и мой брат возвратились домой, где, изнемогая от тоски и страха, поджидали нас наши подруги. Мы думали, что спасены, так как пробрались домой незамеченными через трупы людей, через развалины и загроможденные улицы. Внизу расстилался Париж, потонувший в дыму и огне и казавшийся адом. К нам доносились шум битвы, стоны раненых и умирающих, грохот разрушаемых зданий и памятников, ружейная пальба, барабанный бой, пушечные выстрелы… Победители все более и более тесным кольцом окружали Париж. Мы знали, как они обращаются с побежденными. Взяв приступом улицу, они обыскивали дома снизу доверху. С пленниками не церемонились. Если находили на руках следы пороха, если замечали на одежде красноватое или синеватое пятно от отдачи ружья, если в доме натыкались на оружие, виновных безжалостно расстреливали в кратчайший срок без следствия и суда. Убивали часто там, где заставали: в комнатах, на лестницах, во дворах. Жизнь или смерть гражданина зависела всецело от каприза офицера. Скоро версальцы добрались и до нашего квартала. Моя невестка и твоя мать, обезумев от ужаса, прибежали к нам с криком:

— Солдаты!.. Солдаты!.. Спасайтесь!

Я стоял тогда в нашем садике и с трепетом смотрел на бушевавшее внизу море пламени. Услышав крик, я бросился в находившуюся тут же цистерну и только что успел захлопнуть за собой крышку, как ворвались солдаты. Брат спрятался в дровяном сарае, но, увы! через несколько минут он был обнаружен, и его, бледного, не совсем еще оправившегося от полученной в бою раны, привели к офицеру. Этот офицер был совсем еще молод. Его лицо с безукоризненно правильными чертами было бы прекрасно, если бы не кровожадность взора. Невестка бросилась перед ним на колени и с мольбой протянула руки, умоляя пощадить ее мужа. Он взглянул на нее и, пораженный, очевидно, ее необыкновенной красотой, изменился в лице. Выражение ярости сразу исчезло, и на губах появилась сладострастная улыбка. Он нагнулся к молодой женщине и что-то шепнул ей на ухо.

— Никогда… Никогда! — вскрикнула невестка с негодованием и, вскочив на ноги, кинулась в объятия мужа.

Брат сверкнул глазами и, бросившись на офицера, дал ему пощечину.

— А, вот как! — заревел офицер и, подняв окровавленную саблю, нанес ему два страшных удара по голове.

Брат упал как подкошенный.

— Убийца!.. Убийца!.. Брат, отомсти за него и за меня! — вскрикнула обезумевшая от горя и ужаса невестка.

Она выхватила револьвер из рук одного из солдат, приставила к сердцу и, выстрелив, упала, окровавленная, на труп любимого мужа. Твоя мать была свидетельницей этой сцены. Когда солдаты ушли, она приподняла крышку цистерны, чтобы освободить меня. Она так изменилась за эти несколько страшных минут, что я не узнал сразу дорогое лицо.

Дэрош смолк и, уставившись глазами в угол, предавался, очевидно, мрачным воспоминаниям. Г-жа Дэрош, бледная как мертвец, порывисто дышала. Элиза и Колибри, затаив дыхание, с широко раскрытыми глазами, слушали ужасный рассказ.

— Ты, вероятно, догадываешься, моя дочь, кто был палачом моего брата и его жены, — прервал Дэрош тягостное молчание. — Да, этот кровожадный тигр — твой вчерашний кавалер, граф де Шамбержо. Я поклялся жестоко отомстить ему… Теперь настал час возмездия…

ГЛАВА III

олибри еще накануне твердо решила повести супругов Дэрош на представление, даваемое в этот день труппой «Буффало-Билль». Впечатление от кровавой драмы было столь удручающим, что девушка не осмеливалась сначала сделать подобное предложение. Программа представления, однако, настолько ее интересовала, что она не сдержалась и за обедом рассказала о ней своим друзьям. Против ее ожидания Дэрош, желая рассеять мрачное настроение своей семьи, настоял на том, чтобы жена с дочерью и Колибри отправились на представление, программа которого действительно была очень заманчива и особенно интересна для жителей американских прерий.

Труппа полковника Годи, или «Буффало-Билль», состояла, как уже известно читателю, из нескольких десятков ковбоев, которые показывали парижанам свое искусство на одной из площадей столицы. Одетые в оригинальные костюмы, они поражали зрителей, показывая ловкие упражнения с лассо, битвы с татуированными индейцами, представляя десперадо, нападающих на почтовый дилижанс, изображая охоту на бизонов и так далее.

Успеху полковника Годи способствовал интерес, который представляет для европейцев малознакомая жизнь обитателей американской прерии, а также ловкость, с какой полковник рекламировал свою труппу.

Перед приездом в Париж полковник выступал со своей труппой в Лондоне и заинтересовал ею высший круг английского общества, страстно увлекающийся любым спортом. Среди зрителей можно было нередко встретить принца Уэльского и других высокопоставленных лиц.

Все это принесло труппе полковника Годи блестящий успех, и представления в Париже стали, как и в Лондоне, местом встреч парижской знати, интересующейся спортом.

Огромные разноцветные афиши, расклеенные по улицам столицы, гласили, что сегодняшнее представление будет из ряда вон выходящим. Кроме обычных упражнений, исполнявшихся всей труппой, зрители будут свидетелями укрощения одним из ковбоев дикого коня. Конь этот — дитя американских прерий — был недавно приобретен одним из парижских коннозаводчиков, страстным любителем конного спорта; великолепное животное было столь бешеным и диким, что все старания обуздать его оказались тщетными и владелец его, услышав про труппу «Буффало-Билль», бросил ей вызов — усмирить бешеного коня и предложил полковнику Годи пари на крупную сумму. Пари было принято, и, таким образом, публике представлялась возможность присутствовать на захватывающем зрелище.

Г-жа Дэрош, Элиза и Колибри несколько опоздали. Отведенные для зрителей места были уже заполнены, и первое отделение, состоящее из различных охотничьих и боевых упражнений, близилось к концу.

Элиза и Колибри при виде знакомых сцен американской жизни, казалось, перенеслись из центра цивилизации в дикие прерии. При виде ловко пущенного лассо или лихой верховой езды они точно ощущали воздух родных степей — их глаза блестели, а дыхание становилось прерывистым.

Но вот упражнения закончились, и наступил короткий антракт перед второй, самой интересной для зрителей частью программы — укрощением коня.

Через четверть часа был подан сигнал, и на просторной арене появился стройный мужчина с уздечкой и лассо в руках.

На нем был хорошо знакомый классический костюм: широкополая серая фетровая шляпа с золотым током, шерстяная блуза с ременными застежками, индейские панталоны из дубленой оленьей кожи, окаймленные бахромой, и мягкие сапоги с мексиканскими шпорами.

Он потребовал, чтобы конь был выпущен свободным от пут, как там — далеко, в американской прерии.

Вся труппа: ковбои, индейцы и служители — все на лошадях, образовала большое кольцо, чтобы не дать животному убежать до того, как оно будет укрощено.