Монтайю, окситанская деревня (1294-1324)
Шрифт:
Таким образом, в конечном счете «французский мир» почти не представлен в Сабартесе. Он оказывает на эту маленькую страну лишь опосредованное влияние, главным образом через инквизитора (в данном случае речь идет об окситанском инквизиторе.) В 1320 году французский мир видится из Монтайю и Акс-ле-Терма как пугало, но вполне реальное: его извлекают при необходимости, чтобы внушить страх или уважение. Оно отождествляется (неправомерно [II,71]) с той частью территории Фуа, которая контролируется инквизицией, дергающей графа за веревочки. В остальном французское присутствие на местном уровне почти нулевое. Едва ли выше английского, несущественного, однако тоже ощущаемого в «стране ок» со стороны Аквитании.
В смысле «туристическом» регионы языка «ойль» для наших людей Монтайю тем более не существуют. (Если все-таки допустимо применить слово «туризм» к паломничеству.) Единственный среди наших монтайонцев, единственный среди известных нам подозреваемых верхней Арьежи имел случай отправиться в Иль-де-Франс в порядке паломничества, к которому его вынудили репрессии: в 1321 году Гийом Фор был осужден епископальным судом в Памье взять посох паломника и отправиться на Север. Не только в Вовер (в нынешнем департаменте Гар), но и в Монпелье, в Сериньян (Эро), в Рокамадур (Ло), в Пюи-ан-Велай, в Шартр, в Париж в собор Парижской богоматери, в Понтуаз, в Сен-Дени, в Сент-Шапель, в Лимузен, в Дофине, в район Тарна (I, 453)... Увы, Гийому Фору не доведется совершить этот грандиозный рейд: второй приговор, объявленный день спустя, осуждает его на костер. И он действительно будет сожжен.
Таким образом, Французское королевство давит своей политико-религиозной и устрашающей
658
См. также о монете: III, 56: а также: Castaing-Sicard М., 1961, где подчеркивается, что в рассматриваемую эпоху в Лангедоке, в непосредственной близости от нашего графства Фуа, получает широкое хождение турская монета. Об аналогичном, но более северном и, таким образом, несколько более раннем процессе победоносного проникновения турской монеты см.: Devailly. Le Berry..., 1973, p. 570-577
В итоге этого метрологического, территориального и культурно-географического исследования вслед за «временным островом» возникает «остров пространственный», в состав которого входит Монтайю. Айонская земля и Сабартес в братском единстве своей лингвистической, горной и еретической специфики противостоят нижней части графства Фуа и гасконским краям — регионам, более приверженным римской вере [659] , а также отличающимся диалектными особенностями языка. И при этом живая, телесная связь притягивает Сабартес к окситанскому миру. Она же связывает его со средиземноморским универсумом. Зато Север, французский мир, несмотря на свою политическую, религиозную и военную мощь, остается для людей Монтайю почти столь же абстрактным, как и английские владения. Его весьма ограниченные успехи сводятся к двум основным планам: primo, он внушает страх, несмотря на роль доброжелательного арбитра, исполняемую порой по тому или иному случаю [660] ; secundo, он смазывает местный торговый обмен с помощью монеты. Твердой. Или, иногда, порченой... {305}
659
Это отличие не всегда было столь заметным. В 1260 — 1280 гг. Памье в нижней части графства Фуа еще было заражено катарством (III, 327 — 328).
660
См. выше: дело о Саварской десятине (Poux, 1901).
{305}
Primo — во-первых; secundo — во-вторых (лат.). Порча монеты — весьма распространенный в Средние века способ повышения доходов казны: монета чеканится с пониженным содержанием драгоценных металлов при принудительном сохранении прежнего номинала. Купцы, особенно иностранные, тут же повышают цены, раскручивается спираль инфляции. Во Франции описываемого времени активная порча монеты происходила в 1295—1306 и 1311—1313 гг. и была, в первую очередь, связана с деятельностью Филиппа Красивого, поскольку его меры по усилению королевской власти внутри страны и мощи ее вовне требовали значительных средств на содержание чиновничества и на военные расходы.
Глава XIX. Восприятие природы и судьбы
Если идти дальше социализированных пространства и времени, то каковы установки наших деревенских жителей по отношению к природе и, в целом, по отношению к макрокосму?
Сразу отметем возможность эстетического восприятия. Разумеется, у крестьян верхней Арьежи есть чувство прекрасного, но для них оно прежде всего связано с желаниями, удовольствиями, с тем приятным, что производно от чувственного восприятия либо от идущих из глубины сердца привязанностей. Потому наши персонажи говорят о «прекрасной девице», «прекрасном рыбьем паштете», «прекрасных людях», «прекрасных церковных песнопениях», «прекрасных райских кущах». Не более того [661] . Наблюдая природу или горы, они не испытывают «возвышенных порывов». Они слишком погружены в конкретные проблемы, порой трудные, которые и та, и другие перед ними ставят.
661
II, 44. 51, 66; III, 235.
312; Martineau С. Theme de la mort..., p. 27 — 28: автор отметил восприятие красоты пейзажа, которое можно встретить у трубадуров. Но речь идет о «культурном уровне», отличающемся от того, что мы рассматриваем в этой книге.
По отношению к этой всеохватывающей природе в деревне и в округе существует скорее ощущение участия, значительно нюансированное антропоцентризмом. Философия Монтайю полагает — и не она одна! — что микрокосм (иными словами, человек и его domus) является частью макрокосма, в центре которого безусловно располагается осталь. Этот очень обширный макрокосм включает и звезды. Мы уже видели, так что нет необходимости к этому возвращаться, как в доме сохраняют волосы и ногти умершего главы семьи, чтобы этот domus не лишился своей звезды, без которой он не может существовать, или доброй удачи, astrum vel eufortunium [662] . Слово «удача» (фортуна) естественно противопоставляется в словаре жителей Сабартеса «неудаче». Люди не должны клясться небесами, — говорит Белибаст, — ибо они не могут сделать, чтобы звезда стала большой или маленькой [663] .
662
См. гл. II, а также: Ле Гофф Ж. Цивилизация среднекекового Запада (колесо Фортуны).
663
II, 200, и выше, там же (неудача); II, 52 (звезда): это упоминание о звездах безусловно является оригинальным вкладом крестьянской мудрости, поскольку оно отличается от евангельского текста (Мф. 5:36), которым вдохновляется Белибаст в цитируемом высказывании (II. 52).
У самого человека, особенно когда это пастух, есть, как у Пьера Мори, свой фатум, или судьба [664] {306} ,
которая управляет извне его бытием. Он добровольно подчиняется этой судьбе, даже когда она приводит его в конечном счете в тюремный застенок. Что касается горского катарства, то оно ни в коей мере не отвечает за появление подобной теории судьбы в верхней Арьежи. Но оказывается, — случайно ли? — что эта сугубо народная теория великолепно сочетается с догмой метемпсихоза религии «добрых людей»; синкретическое объединение местного фольклора с пришедшей издалека ересью становится очень легким, отчего у ереси появляются новые возможности укорениться... Послушаем по этому поводу Белибаста, когда он, в свою очередь, формулирует перед семьей Мори однозначное отрицание свободы воли (однозначность, подорванная фразой «Помоги себе сам, а уж небо тебе поможет» из других белибастовых речей).664
Необходимо также напомнить в связи с провинциальной культурой, по многим другим параметрам отличающейся от культуры Сабартеса, знаменитое Это игра судьбы Шарля Бовари. Речь идет о выражении, Которое отнюдь не смехотворно и идет из самой глубины нормандской культуры, как я смог в этом убедиться в юности, беседуя с нормандскими земледельцами, старыми и не очень старыми.
{306}
Это игра судьбы — слова, которые произносит муж Эммы Бовари (см. прим. 20 к гл. IX), Шарль Бовари, в самом конце романа в разговоре с одним из фактических виновников смерти Эммы, ее любовником Родольфом:
« — Нет, я на вас больше не сержусь!
И тут он первый раз в жизни прибегнул к высокому слогу:
— Это игра судьбы!
Этой игрой руководил Родольф, и сейчас он думал о Бовари, думал о том, что нельзя быть таким благодушным в его положении, что он смешон и даже отчасти гадок» (Флобер Ш. Госпожа Бовари. М., 1981. С. 264). На следующий день Шарль Бовари умирает, будучи не в силах пережить Эмму. Следует отметить, в связи со словами Э. Ле Руа Ладюри в данном примечании автора, что роман Флобера имеет подзаголовок: «Провинциальные нравы».
Когда человек похищает, крадет чужое добро или же делает зло, — заявляет бывший пастух из Кюбьера [665] , — он — лишь лукавый дух, который в него вошел; этот дух вынуждает его грешить, и ему приходится оставить добрую жизнь ради дурной. Эта концепция обосновывает безответственность во зле и неотделима у Белибаста, в катарском восприятии природы, от анимизма. Все вокруг полно душ, — говорит изгнанник, осевший в Морелье, лихо развивая свою мысль. — Воздух, что колышется вокруг, наполнен добрыми и злыми духами. Кроме редких случаев, когда дух пребывал в теле покойного, что был при жизни праведным и добрым (в таком случае этот дух вернется на небо), изошедший из мертвого тела дух всегда стремится вновь воплотиться. Ибо дурные духи, что пребывают в воздухе, поджаривают этот дух, когда он находится среди них; они его понуждают, стало быть, скрыться в каком-нибудь плотском теле, будь оно человеческое или звериное, ибо все время, что человечий дух отдыхает в какой-либо плоти, дурные духи, что роятся в воздухе, не могут его поджаривать и мучить [666] .
665
III, 179. По поводу противоречивости Белибаста в этом вопросе см.: III, 183.
666
III, 183. Необходимо отметить, что в альбигойстве присутствует серьезная тенденция отрицания свободы воли, в том числе у ангелов. См.: Livre des deux principes, катарский трактат третьей четверти XIII в. (книга 1 «О свободе воли», § 15 — 16, издание Thouzellier С., р. 204). Но эта тенденция, по-видимому, лишь усиливает определенный фатализм, который, судя по всему, и так безусловно господствовал в народном мышлении Сабартеса.
Итак, если верить Белибасту, воздух полон злого огня и временно бесприютных духов, от которых прямо или косвенно, но неизбежно зависят действия людей. В этих условиях деревенский фатализм верхней Арьежи вырастает из почти натуралистического анимизма, который, не заботясь о противоречиях, опирается на катарство в той же мере, что и на фольклор. На более высоком уровне, на этот раз без какого-либо влияния ереси, эта доктрина вписывается в неизбежные ограничения макрокосма, в котором царят, без возможности обжалования, решения великого архитектора.
Подобная концепция мироздания находит свое наиболее ясное — и универсальное для региона — выражение в речах Бернара Франка из деревни Гулье, в приходе Викдессос (I, 350—370). Бернар Франка — священник и служит мессу, но он также настоящий крестьянин; он извлекает доход из своего просяного поля и сам на нем работает; на одной из улиц деревни у него есть дом, которым он и его братья владеют в рамках братской семьи. Он беседует со своими односельчанами во время страды, участвует в неформальных собраниях мужчин перед церковью в воскресные и праздничные дни. Впрочем, за эту общительность он станет жертвой доносов, процесса в Памье и, в конечном счете, желтых крестов.
Макрокосм, микрокосм и ветры. Миниатюра из «Книги о божественных делах» Хильдегарды Бингенской. Муниципальная библиотека, Лукка.
Бернар Франка глубоко верит в то, что всему, что с кем-либо происходит, от века определено происходить. Человек, говорит он, зажат в рамках неотвратимой макрокосмической необходимости, первотворцом которой является сам Бог. У человеческого существа нет никакой свободы. А следовательно, человек не грешит. Наоборот, так называемые добрые дела не являются ни в коей мере заслугой тех, кто их совершает, поскольку заранее предусмотрены божественным планом. Когда мы читаем в документах из Памье эту радикальную деревенскую критику благочестивых деяний, на память временами приходит Лютер {307} , — но Лютер местного масштаба: гораздо меньшая культура. Бернар Франка — августинианец, сам того не зная; он исходит неосознанно из всемогущества Благодати. {308}
{307}
Согласно Лютеру, «человек оправдывается и обретает спасение не делами или законами, но словом Божьим, то есть обетованием Его милости, и верой в то, что вся слава принадлежит Богу, который спасает нас не по делам праведности, которые мы сотворили, но добродетелью Его милости, словом Его благодати, когда мы уверовали» (Лютер М. Избранные произведения. Спб., 1994. С. 41).
{308}
Здесь имеется в виду учение Августина о неодолимости благодати, о том, что спасутся лишь те, кого Бог предназначил к спасению: «Бог в своем провидении определил, какое будет число святых. Исходя из „их любви к Нему”, дару, которым Он через Святой Дух наполнил их сердца, „все содействует ко благу их”. Он призвал их по Своему усмотрению, ибо тех кого Он предузнал в Своем провидении, Он и предопределил быть подобными образу Сына Своего, дабы Он был первородным между многими братьями...» (цит. по: Марру А. И. Святой Августин и августинианство. Долгопрудный, 1999. С. 119). Погибнут же те, кого Господь не включил в число святых, то есть те, кто не получил этой необоримой благодати: «Для остальных же людей, не принадлежащих этому святому сообществу, Божья милость тем не менее создала душу и тело и все то, что связано с их природой, за исключением порока, которым они обязаны дерзости злой воли. Бог в Своем провидении сотворил их, чтобы показать, на что способно, в отсутствие благодати, свободное решение тех, кто оставил Его...» (Там же. С. 120).