Монтайю, окситанская деревня (1294-1324)
Шрифт:
Эти идеи часто находят отзвук среди жителей Монтайю и их друзей или родни, занимающихся дальними перегонами. Братья минориты да проповедники? — заливается смехом Пьер Мори. — Ну нет! Это они зовут себя «малыми», миноритами, а взаправду-mo они вон какие здоровые. Вместо того, чтоб спасать души покойных да отправлять их на небеса, они себе брюхо набивают на поминках (II, 29—30) после похорон. Да и шелков на них многовато. И что, вы думаете, что свои огромные дома они построили своими руками? Волки они злые, эти братья! Они всех сожрать готовы, и живых, и мертвых. Слушая речь арьежского пастуха, мы узнаем почти слово в слово пересказанное Евангелие от Матфея [918] ; это Евангелие бедных дошло до самых жалких и неграмотных благодаря речам «добрых людей», а также благодаря проповедникам римской веры, — против которых, подобно бумерангу, и обратилась в данном случае их евангельская пропаганда.
918
Мф. 23:6.
Итак, к церкви предъявляют претензии. Напрасный труд! Зоб у нее куда как больше, чем сердце. Вопреки предписываемой ей Евангелиями нестяжательской жизни, она поглощает деньги мирян. Прежде всего — через индульгенции, продаваемые на всех углах многочисленными сборщиками подаяний, вошедшими в местный фольклор [919] .
919
По этому поводу можно будет отметить очевидную связь, которую установил Ф. Мистраль (Dictionnaire provencal-francais, art. «Armassie») между испанским animero (христианский сборщик благочестивых пожертвований за упокой душ умерших) и верхнелангедокским armassie или armie, фольклорным вестником душ мертвых, тоже, вероятно, вознаграждаемым (см. в конце книги о контактах с душами мертвых).
920
III, 238 (два текста). Оппозиция индульгенциям со стороны катаров графства Фуа была много более радикальной, чем терпимая и снисходительная позиция по этому вопросу вальденсов (I, 64).
— Пьер, вы потеряли ваши денье! Лучше бы вы их потратили, купив себе рыбы... Папские индульгенции дорого стоят, да толку от них никакого!
Выступлениям против индульгенций много позже будет уготован громадный лютеровский успех {386} , но они уже популярны в народе, они встречаются даже в беседах сельских ткачей с их деревенской клиентурой. Два года назад, как раз на Пятидесятницу, — рассказывает в 1321 году житель Лорда Гийом из Корнейяна, — навивал я основу льняного полотна (а может и конопляного) для Гийеметты Вила, жены Арно Когуля из Лорда (мы оказываемся в самом сердце «иноверческой» среды: Арно Когуль, скотовод и стригаль овец, весьма расположен к по-своему понимаемому катарству; он даже считал (I, 378), что зловредные твари не могут быть созданы Провидением). Тут возьми и явись сборщик подаяний, и если ему верить, так он мог всех нас осыпать индульгенциями. Потом, как он ушел, Гийеметта мне и говорит:
{386}
Принято считать, что пламя Реформации вспыхнуло 31 октября 1517 г., когда Мартин Лютер прибил к дверям университетской церкви в Виттенберге 95 тезисов против индульгенций (см. прим. 14 к Предисловию). Покупка индульгенции рассматривалась как милостыня, пожертвование на нужды Церкви, но фактически индульгенции функционировали как ценные бумаги: их перепродавали, закладывали, завещали, дарили. Это вызывало возмущение людей с чуткой совестью: торговля благодатью, нажива на грехах! Именно против этого восстал Лютер в своих 95 тезисах, но он пошел дальше и объявил практику индульгенций не только безнравственной, но и бесполезной, ибо, по его учению, человек спасается только верой, а веру обретает только милостью Божьей, а не в результате каких-либо заслуг.
— Да неужто вы верите, что человек может давать индульгенции и отпускать грехи? Нет, ни один человек! Только Бог это и может делать.
— Но, однако ж, — решился я возразить, — есть папа, прелаты, священники…
— Hem, — отрезала Гийеметта, — никто. Один только Бог (II, 121-122).
Вила была рецидивисткой! Прямо в церкви Лорда она уже высмеяла как-то кюре, который во время проповеди пытался сбыть по сходной цене несколько индульгенций (II, 122). Белибасту также слов не хватает, чтобы обличить перед пришедшими из Монтайю пастухами розничных торговцев индульгенциями, которые назойливо стучатся к вам в двери и продают с разумной прибылью, один обол за тысячу прощений, товар, полученный у Его Святейшества римского оптовика; за десять-двадцать турских ливров (стоимость половины дома) папа сразу дает отпущение на десятки тысяч дней [921] .
921
II, 24—26. В целом о проблеме «инфляции» индульгенций в этот период и протестов против них см.: Toussaert, р. 341; Fliehe, vol. 14-2, p. 811; Rapp, p. 154; Chelini, p. 471.
Одновременно с протестами против индульгенций происходят вспышки недовольства, направленные против злоупотреблений сбором пожертвований и против требований даров, которыми занимаются служители приходских церквей по случаю больших праздников. Викарий Орнолака Бернар жаловался, что деревенский люд жертвовал по случаю праздника Пасхи куда меньше, чем обычно. Гийом Остац, говоря с другими тамошними крестьянами в доме одной женщины из Орнолака, про это вот что сказал:
— Священники не могут нам говорить, сколько надо жертвовать. Дал им одну монетку — и все в порядке [922] .
922
I, 196. См. также: I, 198, 201.
То же сопротивление — в ответ на распоряжение епископа и кюре изготовить пасхальную свечу весом в три фунта. Мы ее сделаем только в четверть фунта, и из сала вместо воска, — отвечают некоторые крестьяне, более смелые, чем другие (II, 312, 314). Что касается десятины, то она наталкивается на психологическое сопротивление народа, противостоящее материальным запросам духовенства, жадного, как вечно недовольный гонораром психоаналитик. В том году, — рассказывает Жан Жофр из Тиньяка, — сидели мы на верхнем этаже в одном доме, пили, грызли орехи да чесали языки о судебном процессе из-за десятины, где разбирались друг с другом церковники из сабартесского архипресвитерства да миряне из тех же мест...
— Вот бы попам не досталось то, что они хотят, — сказал Арно Лофр из Тиньяка во время нашей беседы. — О, если б только можно было всех попов в мире подвесить за глотку! (II, 109).
От отказа платить десятину до духовно-репрессивных контрмер — лишь один шаг, немедленно делающийся священниками. В сабартесских краях церковь взяла себе отвратительную привычку отлучать людей за долги. За долги мирянам? Иногда — может быть. Но прежде всего — за долги духовенству, в том числе за неуплату десятины, первинок или карнеляжа. При подобной недостаче представители церкви не колеблясь отлучают виновных направо и налево, хоть туши свечи и звони в колокола. Рабы Божьи оказываются выставленными за дверь храма как неплательщики десятины. Народу ничего более не остается, как ворчать по углам или на току, где обмолачивается десятинное зерно. Некоторые сильные духом
люди, порой даже священники, явившиеся из того самого диоцеза Палар, где разрешены любые вольности, шепчут на ухо сельским недовольным: Э, парень, отлучение твою шкуру не дырявит (II, 318). Это недовольство отлучением за долги необходимо связать с судорожной враждебностью, которую вызывает в наших краях ростовщичество-, в мире domus, неравных, но сосуществующих, капиталистическое накопление занимает довольно непрочные позиции, на него дурно смотрят и с трудом принимают. В городах равнины ростовщичество вызывает бурные антисемитские страсти; в Сабартесе, напротив, оно ни слишком распространено, ни слишком осуждаемо. Гийом Остац втихую занимался им в родной деревне. Он избегает ссуживать деньги в Орнолаке, где занимает должность байля (I, 192). В самом Монтайю факты ростовщичества существуют, безусловно, в незначительном числе, о них ничего не сообщается в документах. Десятина, долги по десятине и отлучение за долги по десятине остаются в верхней Арьежи основными очагами озлобленности против богатства.Крестьянская борьба против десятины будет характеризовать своеобразную антиклерикальную «большую длительность» «страны ок», начиная с Монтайю XIV века вплоть до предреволюционных потрясений XVIII века, пройдя через Реформацию XVI века [923] . Что же касается битвы против индульгенций, то она объединяет неизвестных друг другу союзников: наших жителей Сабартеса и разного рода протестантов, появляющихся на целых два века позже. Под таким углом зрения Лютер — это Белибаст, одержавший победу, сумевший одолеть систему индульгенций. В числе других причин Лютер одержит победу благодаря Гутенбергу: в распоряжении у реформатора будет не только его замечательная личность, у него будут также и mass media, невероятно разросшиеся благодаря книгопечатанию. Белибаст вынужден был худо-бедно довольствоваться сферой деятельности, ограниченной устным словом.
923
Freche. La region...; Le Roy Ladurie. Les paysans...
Да будет мне позволено сделать по этому поводу небольшое отступление: популярная тема протеста против индульгенции [924] — не единственная из тех, что в глобальной исторической перспективе сближают побежденных катаров 1320 года и победивших реформаторов 1520—1580 годов, немецких лютеран или лангедокских гугенотов. В белибастовой проповеди, переданной пастухами из Монтайю, появляется также идущая от ап. Павла тема оправдания верой [925] , которой Лютер придаст колоссальное значение. В ночь на Рождество, после того, как мы праздновали с Белибастом, — рассказывает Пьер Мори, — святой человек произнес проповедь:
924
О популярности в Лангедоке этих протестов в XIV в., с позиций которых, например, «ни один прелат не может раздавать индульгенции», см.: Devic, Vaisselle. Histoire de Languedoc, Toulouse, 1879. Vol. VIII, col. 984-985, пятнадцатый пункт «списка заблуждений» (текст составлен около 1300 г.).
925
Евр. 10:38.
— От крещения в воде нет никакого толку, — сказал он, — потому как у воды нет силы спасать душу. Одна только вера спасает душу (III, 202).
Простые крестьяне из Сабартеса уже в 1300—1320 годах нисколько не колеблясь ругают, между двух рядков проса, дела или добрые дела [926] , которые также станут одной из основных мишеней гугенотов {387} . Враждебность к индульгенциям, к десятине, к «добрым делам», оправдание верой: некоторые из основных сюжетов отдаленной Реформации уже давно бродят, таким образом, в окситанских горах, которые гостеприимны для вчерашних «совершенных» в той же мере, что и для завтрашних пасторов и проповедников. Тем не менее, речь не о том, чтобы провозгласить абсурдный тезис о происхождении гугенотов по прямой линии от катаров, не о том, чтобы неизменно призывать к «выявлению исторических предшественников». Но у нас есть все основания для того, чтобы говорить о длительном существовании плодородного чернозема народной восприимчивости, на котором последовательно вызревают в разные периоды варианты ереси; между ними есть как сходство, так и различие.
926
II, 130; I, 356 (см. также об аутентичности крестьянского происхождения заявителя: I, 352, I, 364).
{387}
Проблема того, что ведет к спасению, проходит через все Средневековье и становится особо острой в Реформации. Ортодоксальная католическая Церковь настаивала на том, что к спасению ведут вера и добрые дела, под которыми понимались как собственно дела милосердия, так и аскетические подвиги, паломничество и т. п. Протестанты отвергали принцип «добрых дел», в первую очередь аскетическую практику и пожертвования в пользу Церкви, включая десятину, как совершенно бесполезный в деле спасения.
Вернемся к нашей основной проблеме, которой в данный момент является бедность: враждебность сабартесских крестьян десятине, индульгенциям, каким-то другим церковным способам изымать деньги объясняется недовольством сельских жителей теми, кто обладает властью и богатством во «внешнем» обществе. Но эта враждебность непосредственно подкрепляется, даже у самых простых земледельцев, евангельскими предостережениями. Согласно им, богатым нет места в раю. Верблюд никак не пролезет в игольное ушко, а богач никак не может получить спасение, — говорит управляющий Раймон Руссель супруге шателена Монтайю [927] . — А потому нет спасения для богатых: ни для королей, ни для принцев, ни для прелатов или монахов. Этот текст Русселя достаточно интересен: он датируется 1294 годом, то есть временем до начала местной пропагандистской деятельности братьев Отье. Он свидетельствует о существовании еще до того у крестьянского населения Монтайю и Сабартеса демократически-евангельского настроя, настроя, который побуждает своих носителей задаваться вопросами о бедности или, точнее, о богатстве, которое считается несовместимым со спасением. Этот настрой будет существовать долго! Он будет проявляться даже в беседах волокит со своими любезными. Если у кого есть богатства, то спастись никак нельзя, — заявляет башмачник Виталь своей Вюиссане (I, 457). — Только и могут спастись бедняки из веры и из секты добрых христиан.
927
I, 219. Та же позиция и та же ссылка на евангельские слова о верблюде и игольном ушке — у Гийома Остаца, байля Орнолака (I, 207—208). Пример управляющего и байля говорит, по-видимому, о том, что евангельское учение по этому вопросу проникло достаточно широко — благодаря пропаганде «добрых людей»? или деятельности проповедников? или тех и других? — по крайней мере в среду зажиточного крестьянства, из которой набирались байли, управители и другие сеньориальные чиновники.