Моральный патруль

Конечно, и моральное удовлетворение мне доставляет моральный патруль, служение прогрессу – так миллиардер тратит миллиард на краски для написания картины, что продаст за рубль.

Довольно улыбок ненавистного падения, граф Яков фон Мишель!

Вспомните уроки хореографии, сейчас ваш выход на сцену, и без платья балерины!

Обычно в моральный патруль главным ставят силу или красоту, но я настоял, и вы – главный в тройке; не скажу, что вам придется сладко, будто вы в шоколаде купаете красного Пегаса, но у вас цель – прогресс эстетики и освобождение Принцессы Сессилии Гарсиа Ганди из плена, где талант загублен, прихоти стоят выше стихов, смертные грехи написаны на дверцах карет, сиксилиарды воинов не чистили зубы, обрекли Сессилию Гарсиа Ганди на страдания немыслимые, а луч доброты пробивается ростком пшеницы под золотым ложем.

Видели бы вы графиню Ебужинскую, когда она изящно приседает на ложе – песню поёт телом, а волосы – брынза!

Во вторник после службы я нанёс графине визит, преподнёс миленькую тетрадочку в золотом переплете – дорогая вещица, антикварная, принадлежала Королеве фон Трауберг.

Колени мои дрожали, я прилёг на кушетку, даже фалды сутаны подмял неосторожно; руки озябшие протягиваю к камину, пытаюсь поймать саламандру, а ящерица в огне совокупляется с углями – нет ей до меня дела, будто я не человек, а — садовник с лейкой.

Графиня Ебужинская – сострадательная натура, вуальку подняла, встала возле меня и стояла двадцать минут, а затем со стоном выбежала вон, устыжённая нашего уединения, будто я – шар бильярдный с копытами.

Чистота, где вы найдете столько стыдливости, как в наших, гармоничных девушках, граф Яков фон Мишель?

Конфузливы, стыдливы, робки, и бани у них бронированные, экранированные в сто слоёв от подсматривания заезжих актёров со старыми нанонетехнологичными фотокамерами – молотками.

Графиня Ебужинская… — Падре Гонсалез с горящими красными очами продолжал нескончаемый паровоз восхвалений, не замолчал, когда Космобот остановился, подали серебряный трап, и в каюту вбежал проказливыый младший офицер с коровьим копытом на шляпе.

— Падре! Дон Гонсалез! А против желтых я зачем воевал, будто меня на скрипку нанизали? – граф Яков фон Мишель выкрикнул в истерике, протягивал руки к падре, отмахивался от запаха дешевых фалосных сигарет в зубах солдат.

— Желтые, синие! Олигархи спорят, а споры свои баталиями разрешают!

Чья армия наемная выиграет, тот и победил в споре, как в игру в художественное плетение нарукавников и поясов.

Армии одинаковые по силе подбирают, на закопченную Планету забрасывают – нет на них морального патруля, и совести у них нет, у олигархов. — Падре Гонсалез в смятении размахивал кадилом, уже забыл о миссии графа Якова фон Мишеля, говорил в бреду, но благородного достоинства не терял – так не ломается поэтесса на черной лестнице в суде. – Пустое это, а графиня Ебужинская – ей должны олигархи миллиарды, а не на войну — путеводная звезда морали и эстетических ценностей, что сосредоточены во мне кусками платинового мышления…

Падре Гонсалез выбежал с дикими свинцовыми воплями.

Граф Яков фон Мишель покорно последовал за Лунообразным офицером; не знал – уколоть ли шпагой в ягодицу наглеца – разве возможно, чтобы мужчина, пусть даже военный, курил дурной дешевый папуаский табак, место которому – на свалке истории.

— Красавчик, позолоти ручку!

Погадаю тебе на счастье войны!

У тебя есть девушка? – Высокая, как правда искусства, цыганка встала на пути графа Якова фон Мишеля, улыбкой загораживала горизонт.

В форме фельдфебеля егерских войск цыганка выглядела бы нелепо, если бы не аксессуары и шарм; блеск романтической ночи в глазах.

Китель украшен свадебными разноцветными лентами, на шее – золотые мониста; черные волосы цвета молчания ниспадали до пояса, и опять же – множество лент и ленточек, кружевов, бляшек, стразов – до головокружения.

Фуражка украшена золотым орлом; длинная юбка спускалась ниже пят, поверх юбки – щегольский кожаный передник с золотой росписью (два генерала в бане сражаются березовыми вениками).

— Сударыня! Не имею чести вас знать, не представлен, да и нельзя иначе; с низшим сословием, с неблагородными я не имею чести знаться, ибо падение вниз пагубно, и даже великодушие и юношеская порывистость не вознесут поэта из болота на Парнас, как не поднимется на жердочку жареная курочка, – граф Яков фон Мишель сделал попытку обойти цыганку по астрономическому эллипсу, с надеждой взирал на конвойных, что они отгонят наглую гадалку в чине фельдфебеля – так повар прогоняет с кухни голодную любовницу.

Но конвойные спокойно опустили бластеры, закурили (кто не курил), обменивались историями гордого утра:

(— Я ей говорю, что Натан – пройдоха!

Довольна, щеки зарумянились, а я руку на плечо положил и от трех рублей прикуриваю, в махараджу играю.

— Мойше, тебе вчера только кокарду сержанта прикрепили, а ты уже сегодня тварям гостинцы принёс, и пророчишь Натану ужин с чечевицей, а сам на его невесту поставил на бегах.)

Граф Яков фон Мишель не получил помощи от солдат, вздохнул, и улыбнулся цыганке самой снисходительной улыбкой (для приветствия артистов погорелого театра):

— Сударыня! Я не вызываю вас к барьеру исключительно из-за вашего неблагородства и вторичных женских половых признаков!

В детстве, в возрасте семи лет я уже мастерски владел шпагой и отстаивал свою честь, хотя честь не подросла до понимания – так сторож охраняет незрелые сливы.

В саду художников я упражнялся, фехтовал на радость соловьям и розам, пугал привидения гульфиком, полагал себя состоятельным заплатить за все цветы Мира, и в возрасте совершеннолетия преподнести цветы даме своего романтического сердца.

Даме моей надлежало быть активной эстеткой, понимающей в аллегориях, росписи по дереву, антиквариате; добродетели её должны быть отмечены кокардами и лентами института благородных девиц, а потупленный скромный взгляд взывать к лучшим чувствам спокойного романиста; разумеется, что дама моего сердца гармонично сложена, гениальна в поэзии, талантлива в музицировании, изящная колоритная красавица с перьями на шляпе; из уст моей будущей невесты полетят ночные бабочки махаоны, мелодия ночи подхватит её, поднесет ко мне на серебряном огромном блюде, на котором в древней истории выносили куртизанок к торгующимся купцам.