Морок

Рот переполнился тягучей слюной. Не в силах сдерживать рвотный рефлекс, Зорина стошнило. Он был не первый, кого полоскало. К запахам на войне привыкают. Но глаза… Глаза не всегда видят ТАКОЕ.

— Уходим!

Команду сержанта все восприняли разом с чувством облегчения. Здесь и секунды не хотелось оставаться.

— Отходим аккуратно, нога в ногу, по своим следам! — Голос Мишина был глух, но не терял звучность.

— Не отклоняться! Из здания сразу не выскакивать! — Продолжал он.

Уже вся группа выскочила в проход, а Мишин стоял и светил на одну из нанизанных голов. Вадим стоял в проёме, нетерпеливо топчась, и всё не решался его окликнуть. Зорин был последним из покидающих помещение, не считая самого сержанта. Несмотря на убогое освещение, заметна была игра желваков на хмуром лице командира. Вадим невольно глянул туда же. Бледный пергамент обескровленной кожи на лице этой головы не носил отпечаток ужаса. Похоже, резали уже с мёртвых. Мимика лица была отключена, а это значит, погибшему бойцу было всё равно, что сделают с его бренным телом. Заострённый нос, опушенные веки, знакомая линия подбородка. Вадим с трудом оторвал взгляд от покойного лица. «Почему к нему пригвоздился Мишин?» — Выходя в коридор, он нарочито кашлянул сержанту, не смея всё же беспокоить словом.

Пока спускались, подавленно молчали. Догадка неожиданно, как топором, ударила разум: «Боже мой! Рушан! — Вспомнил Вадим этот подбородок. Сердце жалеюще заныло, переполняясь тоской и болью. — Такая смерть…»

Ребята не дождались подпора и помощи. Их смяли. Подавили числом. Так бывает. На любой войне. Но не на всякой войне враг демонстрирует свое неуважение к погибшим. Свое черное неуважение. И сейчас, изуверство палачей-победителей, превысило пределы человеческого понимания. Можно труп отпинуть, сбросить с верхнего этажа. Но чтобы поглумиться над телом павшего с такой художественной изобретательностью, надо пребывать на этой земле с вывернутыми мозгами. И дело не в вере, и не в этнической предрасположенности. Ни один Бог, и ни один Аллах не поощряет подобное действо. О кавказцах, Зорин конечно слышал раньше. Что режут, шинкуют себе подобных. Сейчас, некогда услышанное, полностью подтверждалось. Этот факт не приносил облегчения в том понимании, что вот, мол, сам убедился теперь, с каким зверьём воюешь. Убедился, и что? Им сдали точку. Специально. Без растяжек и мин-ловушек. Сдали, чтобы показать ЭТО. Посеять страх и смуту в их сердцах. Убить их дух заочно. Этот приём практиковался в средних веках, но, то было раньше. А сейчас? Сейчас, бесспорно, был мороз по коже, и ребята шли, придавленные впечатлением. Жуть шевелилась в крови, занося заразу в само подсознание. Многие готовы были умереть. Но, ни один не хотел торчать нанизанным, как тыква. Вадим, как и все бередил этим, но ещё он почувствовал, что кроме пережитого ужаса, в нём неумолимо нарастает нечто плотное и аморфно жесткое. Ненависть, а это была она, не была его подругой, пока он был мальчиком. Пока он был юношей. А сейчас, она стучалась в его сердце. И он был рад её приветствовать. Вадим уже сейчас знал, что если повезет выжить в этой войне, то никогда не сможет уважать чеченский народ. Предубеждение и предвзятость теперь всегда будут превалировать над ходом мышления. А ещё он знал, что последний патрон будет носить в кармане. Всегда.

В расположении они были в третьем часу. Внутри здания не спали, разве что костровые, плюс пара тройка курильщиков к ним. Прибывшие распались по своим «полянам-кострам», молчаливо потянулись к сигаретам. Мишин ушёл на доклад.

— Чё там, пацаны? — Взялись было расспрашивать бдящие у костра, и глядя в потемневшие лица подошедших, догадливо: — Крошево? Реально всех? Ни один не уцелел?

— Ни один… Всех. — Ответ был краток и скуп.

Пожелавших слышать подробности, тут же затыкали: — Сходи да посмотри!

Говорить об этом не хотелось. И дело не в том, что Мишин их строжайше предупредил: «Об увиденном ни слова!» Даже если б не предупреждал, не сказали бы. Тягостное впечатление пережитой картинки, разобщило всех ребят, ходивших в ночь. Каждый ушёл в себя, в свои мысли и переживания. Ушёл, чтобы сейчас, сидя у костра, молча задымить и заволочь память дымом сигареты. Те, что спрашивали их, были ребята «невчерашние», и надо полагать, глядя в лица, ставшими чужими, сообразили, что могла увидеть разведгруппа. Языки костра притягивали взгляды замолчавших мужчин. Сигаретный дым изредка щипал глаза, но он же, анестезирующе обволакивал разум.

— Не много будет? — Спросил Вадим Бравина, когда тот прикурил третью по счёту.

— Много на войне не бывает. — Треснутым, каким-то чужим голосом ответил Валька.

Сам Вадим докуривал вторую. Быстро они научились с Валькой смолить. И уже не кашляют. Кто бы мог подумать… По большому счёту, предложи сейчас Зорину выпить… Махнул бы сорокоградусной стакан, не поморщился. А ведь, не пьяница, и не куряга. Из спортсменов. Неужели, чтобы унять нервы, нужны такие стимуляторы? Ну и ну! «Мишин, тоже вон, спортсменил когда-то. А сейчас, чем не паровоз. — Думал Вадим, глядя, как и все, в сердцевину костра. — И мы туда же… А иначе… Иначе, крышняк снесёт».

Мишин сломался во второй половине следующего дня. Случилось это вдруг, как бы на ровном месте. Молчал до этого, конечно. Слишком тяжело молчал. В разговоры не вступал. Как бы, и нет его. А потом… Некто молодой, из пополнения, по неосмотрительности оставил автомат в спальном месте, а сам пошёл, как ни в чём не бывало, к костру пообедать. Молодой, был речист и весел, и в мирной жизни, должно быть, слыл рубахой-парнем. Качество, в общем, позитивное в военных условиях. Гораздо хуже, если давит уныние и отчаяние. Там и до паники не далеко. Всё бы ничего, но отсутствие автомата за плечом, послужило толчком для выплеска эмоций, у молчавшего доселе, Мишина.

— Где твой автомат, воин? — Глядя, в какую-то абстрактную точку, спросил сержант.

Тон его не предвещал ничего хорошего, и развесёлый парень сразу стух, прервав на полуслове свой забористый рассказ.

— Товарищ сержант… — Скуксился молодой. — Я думал, у костра опасно… С автоматом-то… Вдруг магазин пригреет. И это… Думал, опасно…

— Чего-о?!!! — Упёр бешеный взгляд в него Мишин и, подскочив к нему, взревел: — Ты, чё гонишь, тормоз?! Тебе скорей мозги пригреет! Вот в этой жопе, которая вместо башки…

Он несильно, без замаха, ткнул кулаком в лоб незадачливого бойца.

— Хули, встал, сучий потрох!!! Бегом за автоматом!!! — Заорал Мишин, и вдогон припечатал увесистый пинок. — Ты у меня, тварь, с автоматом и срать научишься, и дрочить, если потребуется!

То было начало. Сержанта понесло. Замечание, само по себе, было резонно. Оставление личного оружия без присмотра, в условиях военных действий, приравнивалось к воинскому преступлению и рассматривалось трибуналом. Беспечность и невнимательность в счёт не шли. Здесь другие категории и рамки.

— А вы, чё, мамкины детки… — Переключился на обедавших пацанов Мишин. — Сюда жрать пришли?!

Он с яростью пинул по котелку, кипевшему на огне. Тот взлетел вверх, на лету выплёскивая содержимым.

— Вы хоть одного духа убили?! А?! Ну ка, встали все! Встали, сказал!!! — Голос сержанта был зычен и неукротимо напорист.

Второй взвод растерянно стал стягиваться в кучу. Молодые, встали, понятно. «Деды» и не почесались.

— Построились, черти! — Продолжил Мишин.

Вадим и Валька, потянулись было на команду, но сержант тут же сделал поправку:

— Бравин, Зорин! Вас не касается!

Он выцепил и вытолкал из строя, ещё несколько, пусть не «дедов», но уже «застаревших» бойцов.

— Вы, все, бляди, пирожками домашними срёте до сих пор! И воинский устав в хер не ставите! Автоматы бросаете… А завтра, случится, расположение оставите и к духам побежите! А?! — Он засадил под «дых» двоим через раз, потом продолжил:

— Все, они! — Он показал на «стариков», обобщая Вадима и Вальку с ними. — Все они покрещены огнём и кровью! Все они видели смерть своих товарищей! Многие были много раз ранены, и все они будут блевать памятью об этой войне! Им я ещё могу позволить оставить автомат. Но они никогда его не оставят! — Кулак сержанта глухо вошёл в живот высоченному увальню. Тот от неожиданности хрюкнул и свалился как куль.