Мошенник. Муртаза. Семьдесят вторая камера. Рассказы

Все заговорили разом.

— Купит себе тюфяк, одеяло.

— Поест горяченького.

— На его месте я бы каждый день заказывал фасоль.

— Мясо с горохом, а не фасоль.

— И еще плов! Плов, а?

— Из булгура или из риса?

— Да хоть какой!

— А по мне, непременно из риса…

Скала рассердился: не успели построить мечеть, а слепые уже выстроились за подаянием. Э, пускай себе! Старший надзиратель послал с благой вестью не их. Он, Скала, принес ее, когда никто еще ни ухом, ни рылом о том не ведал.

— Уйдет и меня возьмет с собой, — бросил он.

Все с ненавистью обернулись в его сторону.

— Зачем ты ему нужен?

— Прислуживать.

— Скажешь тоже!

— Чего тут удивляться, сынок? Добрую весть я принес или нет?

Наступило долгое молчание. Так ли уж важно принести добрую весть?

— А сколько раз ты его за глаза честил на чем свет?

— А вы? А вы?

— Подумаешь дело, добрая весть!

— И то верно. Попался на глаза надзирателю, он тебе и сказал. Нас бы увидел, сказал бы нам.

Испугавшись, что дело не выгорит, Скала встревожился:

— Мечеть еще не готова, а слепые уже в очередь встали. Вам-то что? Его деньги — его воля. Чего вы суетесь?

— И буду соваться! — взорвался Скверный. Глянул на Скалу: пикни — измордует. Скала умолк, только покраснел от гнева.

Все снова заговорили разом:

— Ишь, «чего суетесь»! А как же! Разве мы ему не товарищи?

— Нашли товарища!

— Сколько лет хлеб-соль с ним делили!

— Не человек, а божья благодать — в кости не играет, не ворует, гашиш не курит.

Скала чуть не плакал от злости. Как ни сдерживал себя, не утерпел:

— Жаль хорошего человека! Все вы как один на его денежки заритесь!

— Заткнись, ты! — снова прорычал Скверный. — Не лезь не в свое дело!

— А что, не правда?

— Каждую ночь мы с ним друг другу душу изливали, — заявил Куриный. — Я, может, раз сто слышал от него, как он отомстил убийце своего отца, пришил племянников.

— Так ведь и я слышал.

— И я тоже!

— Может, я не слышал?

— А я тысячу раз!

Скверного вдруг осенило:

— На его месте я бы пошел в камеру Сёлезли в кости играть.

— Это еще зачем? — снова испугался Скала.

— Как зачем? Привалит дьявол удачи, сорвал кон, гуляй не хочу!

— А если проиграешься?

— Проиграюсь, что с того? Ничего не изменится. Как был гол, так и останусь. А если все загребу, а! Полтораста обернутся в шестьсот, в тысячу, две тысячи, десять тысяч, сто тысяч, миллион!

— Ишь разгулялся, что море в бурю!

— Смотри, Куриный, будешь в мою волну камни бросать — дождешься.

Глаза у Скверного разгорелись от алчности. Только бы Капитан забыл про обиду, помирился с ним, взял бы его под крылышко. Заявились бы они вместе в камеру к Сёлезли, сели бы на пару за кости…

Он нахлобучил кепку.

— За кости, за кости надо сесть!

— Да не сядет он, — отрезал Скала.

— Заткнись!

— Разве он не мой хозяин?

— Хозяин? Твой?

— Ясное дело, мой.

— С каких это пор?

— Ты с ним в ссоре! Какое теперь тебе дело до денег моего хозяина!

Скверный непотребно выругался.

— То-то же, — удовлетворенно проговорил Скала. И, не утерпев, выложил все, что до поры таил про себя. — Он мой хозяин. Возьмет с собой прислуживать. Варить буду ему, стелить, убирать постель. Еще бы мне его не жалеть! Разве с Сёлезли справишься? На кон, паршивец, тысячу лир ставит, а то и две. Не успеешь оглянуться, и пропали хозяйские денежки.

Скверный подскочил к Скале, толкнул его в грудь.

— Ты чего тут нюни распустил!

Тот попятился:

— Жаль мне его.

— Заткнись, говорят!

Знал Скала, стоит еще слово вымолвить — и получишь по зубам. Знал, а все же, выходя из камеры, не удержался:

— Как не пожалеть своего хозяина!

Во дворе он столкнулся с Капитаном. Глаза у того сияли. Скала потянул его в сторону.

— Теперь гляди в оба, Капитан!

Хеттская статуя смотрела на него невидящим взглядом.

— Слышь, ага! Будь осторожен!

— Почему?

— Еще спрашиваешь? Те, кто еще вчера за глаза насмехался над тобой, учуяв запах денег, хотят теперь тебя в силки заманить. Будь осторожен!

Капитан пожал плечами:

— Деньги общие, братские, одни на всех.

Скала чуть ума не решился:

— Как можно, Капитан! Что значит на всех? Когда ты с голоду подыхал, кто тебе хоть ломоть хлеба дал? Разве это дело? Ты меня послушай! Купим подушку. И кастрюлю купим. Будем еду варить. Горячую. Накрошил хлеба и стучи себе ложкой, о-о-ох!..

Капитан не слушал. Он думал о матери, родной матери — маленькой сморщенной старушке, забытой им в одной из деревень вилайета Ризе…

— По вечерам будем пить чай. Запалим сигаретки… Станешь моим хозяином. Скажешь, постели мне, такой-сякой, постель. Я тут как тут: слушаюсь, ага. Скажешь: ступай в лавку, купи мяса, луку, отнеси парашу в сортир — повторять не заставлю, мигом все сделаю. Посуду мыть буду, белье твое стирать, спину в бане тереть. Как получишь денежки, скажи старшему надзирателю, пусть переведет тебя в бейскую камеру. Раз деньги есть, значит, и ты стал беем. Чем ты хуже других? И не забудь сказать, что берешь меня к себе прислужником. Ладно?

Капитан не ответил, двинулся дальше. За ним как тень — тощий длинный Скала. Подождав, когда дежурный надзиратель откроет дверь в отделение, они так же молча прошли по внутреннему дворику, поднялись по грязным бетонным ступеням, миновали темные коридоры, по которым слонялись заключенные, и вошли в семьдесят вторую камеру. Там их ждали. Все головы повернулись в их сторону.

— Поздравляю, Капитан!

— Будь счастлив!

— Молодец, Капитан!

— Значит, матушка деньги прислала?

— Конечно, матушка.

— Вот это мать, видал?

— Мать и есть мать, если настоящая.

— Получил деньги, Капитан?

— Еще не дали?

— Когда?

— Завтра?

— Теперь заживешь!

— Сваришь себе суп с мясом, горяченький.

— Я бы по сигаретам ударил.

— Башка у тебя с дыркой.

— Это еще почему?

— Ясно почему! Какие там сигареты, если можно купить порядочную постель, одеяло.

Капитан, прикрыв набрякшие веки, все еще думал о матери. О той ночи, много лет назад, когда кровники в портовой кофейне убили его отца. Быстро прилетела в деревню черная весть. Мать его тогда была молодой. Пышущее здоровьем лицо, огромные черные глаза. После гибели отца с каждым годом, каждым месяцем, с каждым днем глаза эти тускнели, гладкое лицо иссекали морщины, пока оно не стало таким, каким виделось ему теперь. Но ни разу не слышал он от нее: «Забудь про убийц твоего отца. Пусть о них позаботится аллах. Не хочу потерять и тебя. Не хочу остаться одна на белом свете». Напротив, она только подливала масла в огонь: «Если не отомстишь ты за кровь отца, да будет ядом молоко, которым я вскормила тебя. И на том свете не прощу!»