Мошенник. Муртаза. Семьдесят вторая камера. Рассказы
Шрифт:
Но Мыстык, направляясь к выходу, так сухо поздоровался с Длинным, будто и не возил его вчера с вокзала в город.
— Присаживайся, Мыстык-эфенди! — окликнул его Длинный. — Чайку попьем!
Мыстык всегда не прочь был угоститься за чужой счет.
— Селям алейкюм! — приветствовал он Длинного, подходя к столику.
— Алейкюм селям! Прошу! — пригласил Длинный и крикнул: — Эй, кахведжи! Еще один чай!
Извозчик смотрел на незнакомца и никак не мог вспомнить, где он его видел.
Наконец он не выдержал и спросил:
— Откуда вы меня знаете?
— Да ведь ты привез меня вчера с вокзала в город! — рассмеялся Длинный.
— Верно… То-то я смотрю, лицо мне ваше знакомо. Откуда приехали?
— Из Стамбула.
— Вот как?
На какой-то миг Мыстык умолк. Он
— В Стамбуле тоже происходят стычки между партиями?
— И не спрашивай! Похлеще, чем здесь!
— Еще бы! Город большой, народу полно. Грамотных много. У нас и то готовы вцепиться друг другу в глотку. А ты в какой партии?
— Конечно, в Новой! — соврал Длинный. — Сейчас все в нее идут.
— Пошли аллах здоровья твоему отцу! Но не все еще этой партии верят, а, по-моему, только за нее и нужно держаться. Ты в Стамбуле вступал в партию?
— В Стамбуле, в районе Фатих…
— А сюда зачем приехал?
— О наследстве хлопотать.
— О наследстве? — заинтересовался Мыстык. — А кто у тебя тут?
— Семья моя ничем не знаменита. В свое время мой покойный отец проходил здесь военную службу и женился на местной девушке, которая и стала моей матерью. Я приехал, чтобы ознакомиться с запродажной записью. Мне-то, собственно, это ни к чему, но мать пристала: съезди да съезди, может, там что осталось после отца и деда. Мать у меня в летах, ну я и решил ее уважить, а заодно город посмотреть. Тем более что я газетчик.
Мыстык насторожился:
— Газетами торгуешь?
Длинный усмехнулся:
— Статьи в газеты пишу…
— Выходит, в стамбульских газетах все статьи твои?
— Ну что ты, дорогой! В Стамбуле есть такая газета — «Голос кустарей и лавочников» называется. Там и печатают мои статьи. Ну а сейчас, в разгар предвыборной кампании, коллеги мне сказали: «Съезди в Анатолию, потом опишешь все, что видел». Вот я и решил убить сразу двух зайцев: и матери сделать приятное, и описать все, что увижу здесь и в других районах…
Кахведжи принес чай и, ставя перед Мыстыком стакан, сказал Длинному:
— Не знал я, что вы заказали чай для этого трепача, — не принес бы!
Мыстык расплылся в улыбке, словно ему сделали комплимент, и, кладя в стакан сахар, заметил:
— Думаешь, я обиделся за «трепача»? Нисколечко. Кстати, этот господин — газетчик из Стамбула. Смотри, такое про тебя напишет!
Кахведжи, смутно представлявший себе, что такое «газетчик из Стамбула», убирая пустой стакан Длинного, ответил:
— Пусть лучше он про тебя напишет. В самом деле, уважаемый, написали бы про него! Кто прочтет — в кино ходить не надо!
Плешивый Мыстык кисло улыбнулся, отхлебнул чаю и, сделав серьезное лицо, обратился к Длинному:
— Хорошо, что ты из Новой партии. Я теперь тоже в ней состою, хотя всю жизнь был беспартийным. Ты спросишь почему? Да потому, что лавочникам, кустарям и людям с профессией вроде моей просто невыгодно заниматься партийными делами. К примеру, я извозчик. Извозчик с того самого года, как Мустафа Кемаль-паша в Измире сбросил греков в море. Но не о том речь. Клиенты у меня самые разные. А после того, как я вступил в Новую партию, многие не желают садиться в мой фаэтон.
— То же самое творится и у нас в Стамбуле. Каждая партия имеет свою кофейню, даже собственного бакалейщика из числа своих членов…
— Совсем недавно… — таинственно, почти шепотом продолжал Мыстык, — тебе можно про это сказать, ты свой, — я внимательно присматривался к пассажирам. У подозрительных выспрашивал, кто да что. А для чего? Чтобы сообщить начальнику безопасности. Но как только вступил в Новую партию, сказал себе: баста! Нечего соваться в такие дела! И теперь начальник безопасности на меня сердит.
— За что?
— За то, что я перестал ему доносить. Ну и пусть! Что он может мне сделать?
— Ровным счетом ничего.
— Говоря по правде, я никогда не вступил бы в партию… —
Мыстык отхлебнул чаю и вынул пачку сигарет: — Закуривай!Они закурили.
— … но появился тут как-то один человек по имени Кудрет. Как и ты, приехал сюда. Сейчас его здесь нет, но аллах свидетель: важная птица! Рост завидный, вид солидный, о костюме и говорить нечего. Посмотрел бы ты на него, ну, прямо депутат или министр… Сел он тогда в мой фаэтон, и я сразу догадался — из Анкары, и сказал себе: «Ну, Мыстык, гляди в оба! Это тебе не какая-нибудь мелкая сошка. У кого, у кого, а у меня глаз наметанный!» Спросил я его: «Из Анкары, бей-эфенди, пожаловали?» — «Как ты догадался?» — отвечает. А я ему: «Чего тут догадываться?..» В то время губернатором у нас был взяточник, каких мало, хапуга и картежник. Зазовет в клуб фабрикантов и купцов и чуть не силой усадит играть в покер. Сам продуется — гроша не отдаст, а с другого три шкуры сдерет! Все на него жаловались. Вот я своим куцым умишком и пораскинул: не иначе как ревизор пожаловал из Анкары все хорошенько расследовать и доложить… Я к нему и так, и эдак, а он прикидывается, будто к этому делу не имеет никакого отношения. «Никакой я не ревизор, — говорит, — а самый что ни на есть обыкновенный гражданин». Кому, думаю, дорогуша, ты сказки рассказываешь? Не бывает у обыкновенных граждан, да еще из нашего города, такой холеной физиономии! Типичный ревизор! Да что там говорить. Я, брат, стреляный воробей. Меня вокруг пальца не обведешь! Немного погодя выяснилось, что он проинспектировал в городе все рестораны, гостиницы, банки и почтовые отделения.
Длинный, желая поддержать разговор, спросил:
— Значит, он действительно оказался ревизором?
— Конечно! И к тому же самым главным!
— А потом что было?
— Походил он здесь, поездил и вернулся в Анкару. А вскоре после этого убрали губернатора, вслед за ним — председателя уголовного суда… Знал бы ты, как все были довольны, особенно когда избавились от губернатора!
— Брал он взятки?
— Кто?
— Ревизор?
Мыстык едва не сказал: «Для того аллах и дал человеку рот, чтобы он ел!» — но воздержался. Ведь они с Кудрет-беем члены одной партии.
— Могу поклясться, не брал, — ответил он и поспешил добавить: — Чуть не забыл сказать тебе: в нашей партии Кудрет-бей теперь главная фигура.
— О аллах! — воскликнул Длинный, прикинувшись удивленным.
— Два-три месяца назад кто-то пустил слух, будто его задержали по доносу в каком-то стамбульском отеле, названия не помню. Доставили его сюда в наручниках и засадили в тюрьму. Народу собралось на станции, когда его привезли! Хотели забросать тухлыми яйцами, гнилыми помидорами, картошкой. Но Мыстыка не проведешь. Пораскинул я мозгами и решил, что власти могли пойти на хитрость, разыграть комедию с его арестом, чтобы испытать народ. Мысль эта засела у меня в голове. Спросишь почему? Да потому, что аллах наградил меня чутьем. Гляну на человека — и могу сказать, медведь он или волк. В общем, все случилось так, как я предсказывал, уважаемый. В тюрьму его засадили специально. Но мало этого. Аллах, да буду я его жертвой, послал Кудрет-бею сон. В тюрьме и по сей день сидит один ходжа по имени Акязылы. Так вот, привиделось Кудрет-бею во сне, будто попали они с этим ходжой в какое-то место, где все кругом зеленое. Не то Хиджаз [61] это был, не то Египет. Ходжа привел Кудрет-бея к стопам всемогущего аллаха. Всемогущий нахмурился и приказал: «Твори намаз сам и других к этому призывай!» И еще аллах сказал: «Вступай в Новую партию, следуй по указанному мною пути и ничего не страшись. Тогда поставлю тебя во главе…» Веришь, эфенди, грозного ревизора будто подменили, совсем другим стал. Ну а ходжа этот живет теперь в тюрьме, как лорд. Купается в деньгах. Да, нынче этот молодчик — тьфу ты! — Кудрет-бей, совершает все пять намазов, спиртного в рот не берет, а с теми, кто пьет, даже разговаривать не желает…
61
Район Аравийского полуострова, где расположены города Мекка и Медина, считающиеся у мусульман священными.