Мошенник. Муртаза. Семьдесят вторая камера. Рассказы

— Чего-чего?

— «Встанем плечом к плечу и поведем фабрику вперед!..»

— Вот дубина! А ты ему не сказал, что фабрика на хорошем счету? — спросил учетчик и принялся хохотать.

— Ну как же! Так точно и сказал: «Фабрика на хорошем счету, приятель, и незачем ее еще куда-то вести…»

Учетчик долго смеялся.

— Я, должно быть, знаю этого человека, — сказал он вдруг серьезно. — Вспомнил! Точно, знаю его, по публичному дому… Этот чокнутый служил в публичном доме сторожем… Он в штатском словно меньше стал, похудел, что ли… Хочу тебя предупредить: остерегайся этого типа! Нехороший человек, подлый и жестокий…

По лестнице спускался Муртаза. Увидев его, собеседники умолкли. Нух встал, но учетчик остановил его:

— Подожди, посиди. Мы сейчас этого типа кое о чем поспрашиваем.

Когда Муртаза поравнялся с дверью каморки, Нух окликнул его:

— Слышь, заходи, покурим.

— Курить во время работы?..

— Заходи, Муртаза-бей, заходи, — пригласил учетчик.

Муртаза зашел, сел на табурет.

— Значит, оставил должность квартального? — спросил учетчик, протягивая пачку сигарет.

Муртаза прикурил от сигареты Нуха, затянулся и ответил:

— Так точно! Ослабла дисциплина на фабрике, не могут сладить с рабочими, потому технический директор и обратился к комиссару с просьбой подыскать для него человека, окончившего курсы, понимающего толк в дисциплине.

— Значит, вас у комиссара выпросил технический директор?

— Конечно! Господин директор сказал, что никому не может доверить фабрики, даже отцу родному!

— Тебе доверил, а отцу не доверяет, — не выдержал Нух.

— А ты как думал? Тебе известно, что такое служащий, окончивший курсы?

— Сторожа — это тебе не служащие! — возмутился албанец. — И потом, что толку от этих курсов? Мы в свое время о-го-го, не такое умели. Сколько судебных дел прошло через мои руки!..

— Значит, вы тоже изволили быть служащим? — спросил Муртаза, сразу изменив тон.

— А что ныне служащие? Что ныне судопроизводство? Детские игры!.. В наше время не существовало всей этой дребедени: пишущие машинки и прочие штучки-дрючки. Протоколы мы писали от руки, и постановления суда, и извещения, и повестки, и все прочее писалось от руки. Напишешь постановление суда, положишь его перед судьей — он только руками разведет да скажет: «Ай да Якуб-эфенди, ты превзошел нас, судей», — и тут же подмахнет, буквы не исправив.

Муртаза пришел в восторг и воскликнул:

— Вот это да, выходит, вы тоже кончили курсы?

— Не кончали мы никаких твоих курсов-мурсов!.. В наше время не было всех этих глупых затей.

— Но научились, следовательно, от старших…

— Еще бы! Уж мы уму-разуму научились, всю премудрость превзошли!

— Слышь, приятель, какие прочувственные, верные слова говорит господин служащий! — воскликнул Муртаза, обращаясь к Нуху.

Контролер насупился и мрачно изрек:

— А ты, друг, поменьше слушай! Самим собой будь! Знаешь, все они…

— Кто они?

— Ну, технический директор, он, другой, третий… Все они умеют говорить… И нашим и вашим!

К словам Нуха Муртаза отнесся с недоверием и даже неодобрением и сердито поглядел на него. А учетчик как бы невзначай спросил:

— Вы, если не ошибаюсь, и в публичном доме служили?

— Да, было дело, — вздохнув, ответил Муртаза, — потому что и в публичных домах не стало порядка и дисциплины, вот и послали меня туда для исправления положения. Подумали, прикинули мои начальники, вызвал меня комиссар, вижу, он переживает… А почему?.. А потому, что неохота ему меня из участка отпускать. Потому что и он окончил курсы, получил хорошие уроки от старших, дело понимает как следует… Глянул я ему в лицо и говорю: «О чем думаешь, печалишься, мой комиссар?..» А он головой качает и говорит: «Если я не буду думать, Муртаза-эфенди, кто же еще в участке думать станет?» — «Так что тебя заботит?» — «Нарушилась дисциплина в публичных домах, — говорит комиссар, — не стало там порядка, надо дело это поправить…» — «Не изволь расстраиваться, мой комиссар, с твоего разрешения это мы в двадцать четыре часа исправим, будет там и дисциплина, и порядок!» — «Сомнения в этом нету, — говорит комиссар, — да не хочется мне участок без тебя оставлять, вот о чем я думаю…» А я ему говорю: «Не изволь расстраиваться, мой комиссар, служба прежде всего, это наш священный долг!..» И стоило мне только получить документ и назначение туда, как затряслись проститутки, задрожали! И впрямь, допустимо ли, чтобы они на весь дом хохотали, чтоб не вставали для приветствия, когда клиент входит?.. Я не смотрел на то, что они создания аллаха, как огреешь кого резиновой плеткой, так быстро пересчитают звезды на небе!..

— Не забывай, здесь тебе не публичный дом! — не выдержал Нух.

— Ну и что?

— А то, что фабрика здесь, и рабочие тебя быстро к порядку призовут. Так ведь, Якуб-эфенди?

Учетчик кивнул.

Муртаза с угрожающим видом поднялся.

— Ты запомни как следует: пусть ложка сломается, но я от плова не откажусь, так и знай!

— Мое дело тебя предупредить, а там как знаешь, — ответил Нух, поднимаясь.

— Не нуждаюсь я в советах! Прошел курс обучения… Я еще поговорю со всеми!

— Может, и со мной поговоришь?

— Со всеми, кто станет нарушать дисциплину!

— Значит, ссоры не миновать…

Муртаза не ответил, лишь вопросительно поглядел на Нуха. Они вышли из конторы учетчика и направились к бухгалтерии. Немного погодя к учетчику заглянул мастер из хлопкоочистительного цеха. Небольшого роста толстяк вкатился в каморку и спросил:

— Что за тип тут у тебя околачивался, Якуб-эфенди?

Учетчик рассмеялся.

— Кто он, скажи ради аллаха.

— Ваш новый надзиратель!

— Какой еще надзиратель? Одного нам, что ли, мало?

— Видно, мало.

— Брось шутить, Якуб-эфенди, правда, кто он?

— Ей-богу, надзиратель! Дисциплина ослабла, видите ли, на фабрике, вот твой Кямуран и позаботился, у полицейского комиссара выпросил солдафона, который курсы окончил…

— Ай-ай-ай, этого еще не хватало. Ну и дальше?

— А дальше комиссар прислал этого типа.

— Он, видно, того, чокнутый?

— Как хочешь, так и считай.

— Ох, мать моя, курсы, говоришь, кончил? Знал бы раньше, показал бы ему эти курсы и дисциплину заодно. Я был в цеху, машину ремонтировали. Прибегают вдруг смазчики, рассказывают, что пришел какой-то человек, расспрашивает да разузнает, как кто работает… Я подумал: ревизия нагрянула. Откуда мне было знать? Говоришь, надсмотрщик с железной дисциплиной?..

— Это точно.

— Сколько мы таких видели, сколько их на фабрике перебывало. Перемелется — мука будет! Завтра нарвется на ткачей, возьмут они его в оборот…

— Э-э, брось ты, тебе-то что, пусть грызутся.

— Так-то так, но попробует только сунуться ко мне в цех и поднять шум, я ему быстро глотку заткну. Пусть потом на себя пеняет…

Учетчик надел очки и принялся за работу.

Они обошли и осмотрели прядильный цех, в котором влажный, теплый воздух пронизывали несмолкающие визгливые голоса веретен, красильный цех с его прокисшей атмосферой, обжигающим носоглотку паром, поднимающимся от котлов, в которых бурлили, кипели, издавая тошнотворный запах, клейстер или краска, а в них — пряжа или готовая ткань; побывали в ослепительно чистой электростанции, блистающей гигантскими машинами, такими бесшумными, словно бы они и не работали; заглянули в столярный цех, в ремонтную мастерскую, в склады с тюками хлопка-сырца и уже очищенного хлопка — словом, ознакомились со всеми углами и закоулками, ходами и выходами и прибыли наконец в ткацкий цех.

Войдя в цех, где грохотали четыреста ткацких станков, Муртаза замер от испуга, вцепившись в руку контролера Нуха и вытаращив глаза на огромные балки под потолком.

Сердито стучали станки, под ногами ходуном ходил пол. В воздухе плясала хлопковая пыль, вращались трансмиссии, мохнатые от белого хлопка, безостановочно сновали руки рабочих. В цехе все дрожало, тряслось и громыхало, будто по бетонному полу в неистовом галопе скакали железные кони.

За ткацким станком № 140 работал Бекир Камбала. Завидев вошедших, он сунул пальцы в рот и пронзительно свистнул. Перекрывая грохот, свист долетел до Тощего Неджипа, стоявшего у станка № 105. Неджип поднял голову, посмотрел на товарища и увидел, как тот глазами показывает на дверь, где стояли Нух и Муртаза. Он кивнул: «Ясно!» Хоть ответ и не был слышен, Бекир Камбала все понял, и тут начался разговор между товарищами, ведомый только ткачам, на языке жестов и мимики, когда говорят руки, плечи, глаза, брови…