Мошенник. Муртаза. Семьдесят вторая камера. Рассказы

— Будь спокоен. Дал мне ключи от помещения, так и сказал, чтоб без моего разрешения никто туда не входил. Буду проводить занятия на футбольном поле.

— Давай-давай! Громче в трубу дуди!

— Это уж как положено… Потому что… — Муртаза махнул рукой и направился к дому.

— Ну и дурак! — глядя ему вслед, со злостью сказал Нух. — Технический директор мне это тоже подсовывал, да я наотрез отказался. Нужны мне эти торжества-маршества… Разве это занятие для разумного человека? Не так ли, Ферхад?

— Ему это поручил, значит, директор?

— Ну и что? Ну, поручил!..

— Значит, доверие ему оказал.

— А тебе-то что? Чего ты разахался? Мы ж не из Румелии [89] , чтобы зазря кровь себе портить. Мне не раз предлагали, только я сказал, что ни в какую этим пустым делом заниматься не стану. Чего удивляешься? Директор хочет польстить ему, вот и назначил.

Контролер Нух в сердцах плюнул, растер ногой окурок и пошел к техническому директору. <

89

Румелия — европейская часть Турции, куда раньше, при Османской империй, входили многие области на Балканах; тут Румелия противопоставляется Анатолии — азиатской части Турции.

empty-line/>

Получив от директора должность командира добровольческого военно-спортивного отряда фабрики, Муртаза пуще прежнего стал усердствовать. На фабрику являлся задолго до смены и уходил позже обычного. Рабочим прядильного цеха уже не стало возможности таскать шпульки. Ко всему еще на место Азгына взяли нового сторожа, который не то что поговорить, покурить не давал рабочим.

Одним словом, Муртаза успел нажить себе врагов не только среди рабочих, но и среди мастеров и многих служащих, особенно начальников цехов.

Муртаза собственноручно убрал помещение, где хранилось имущество военно-спортивного отряда, чем вызвал еще большую ревность Нуха. Он вычистил и проветрил, развесив на солнце, обмундирование, в котором оказалось полно моли. Потом аккуратно подвесил одежду на гвозди, которые вбил в стену. Он надраил трубы, карабины без патронов, каски. Металлические части горели огнем, позолоченные и серебряные галуны на обмундировании ласкали глаз. Из помещения выветрился сногсшибательный запах грязи, сырости и затхлости. Все блистало чистотой и радовало глаз порядком.

В тот день Муртаза заявился с фабрики домой, облаченный в форму командира отряда. Она была из хлопчатобумажной материи цвета хаки, выпускаемой на фабрике, и сшита по образцу офицерского мундира, с воротником и обшлагами, украшенными галуном. Не в меру широкие галифе были заправлены в черные гетры, на каблуках ботинок сверкали шпоры, издавая при каждом шаге устрашающий звон.

Увидя входящего в комнату Муртазу, сиявшего галунами и бренчавшего шпорами, жена вдруг принялась смеяться.

— Чего это ты гогочешь? — сердито спросил муж.

— Ты теперь смахиваешь на офицера, — ответила женщина, стоя около корыта с детскими пеленками.

— Натурально! Тебе не нравится?

— Мне что? Хоть в полковники вырядись, мне все едино, денег от этого не прибавится. Тут от твоего брата приходили: он с тобою хочет свидеться, потолковать о деле. Просил тебя в обед дома быть.

— Значит, у него есть о чем со мною потолковать? — переспросил Муртаза, внимательно глядя на жену и о чем-то соображая. — Видать, что-то весьма важное.

Жена снова занялась пеленками.

— Да, непременно большой важности дело. Ты сказала, чтобы он приходил?

— Конечно… Пойди пока к бакалейщику, купи пастырмы и яиц — у нас нечем угощать.

Она оторвалась от корыта, высморкалась, вытерла мыльные руки о фартук и отправилась в комнату, откуда вынесла старую, помятую медную чашку.

— И еще бекмеза.

Муртаза взял посуду и отправился в лавку, бормоча себе под нос: «Не иначе как по важному делу, видать, что по очень важному». Он шагал, гордо выпятив грудь в своей командирской форме. Лавка бакалейщика, узкое, сырое и темное помещение, стояла на перекрестке четырех грязных улиц рабочего пригорода. Шестидесятилетний лавочник, в жилах которого текла арабская кровь, был крупный, грузный старик, болевший трахомой. Провизию в лавке обычно брали в долг, поэтому больше половины жителей квартала ходили в должниках у бакалейщика. Он был в курсе всех дел, какие творились на фабрике или в квартале. Все сплетни, все новости поступали к нему в первую очередь, ведь люди распивали вино или водку тут же, на задворках, а потом судачили, сидя на крыльце, изливая хозяину лавки свои горести.

Здесь обсуждались фабричные новости, писались письма возлюбленным, строились планы похищения невесты перед свадьбой, составлялись заговоры, плелись интриги против мастеров и других начальников, чтобы отомстить за обиду или несправедливость. Словом, лавка была квартальным кабаком, клубом, местом сходки.

Уже с утра бакалейщик был под мухой, а к вечеру напивался. У него были женатые сыновья, и замужние дочери, и внуки, учившиеся в школе, однако старик был весьма охоч до женского пола и не упускал удобного случая… Был он, правда, скуповат и не любил расплачиваться, то есть вносить исправления в своей приходно-расходной книге, где велся счет всем долгам квартальных обитателей…

— О-о-о! Что за бравый вид? — воскликнул бакалейщик, глядя на Муртазу в форме. — Ну точно офицер! Какой же тебе чин пожаловали?

Муртаза сердито посмотрел на лавочника, недовольный фамильярным обращением.

— Отпусти мне двести пятьдесят граммов пастырмы, пяток яиц, бекмеза, — сказал он и поставил на прилавок посуду.

— А чего ты спешишь? — спросил бакалейщик. — Постой со мной, поговори. Ну, ты у нас сегодня Энвер-паша [90] .

— Занимайся делом, что без толку болтать.

90

Энвер-паша (1881–1922) — лидер младотурок, возглавлял триумвират, правивший страной с 1914 по 1918 г. После поражения Турции в первой мировой войне бежал из страны в Среднюю Азию, где возглавлял контрреволюционные банды басмачей. Убит в стычке с отрядом Красной Армии.

— А должок твой все растет…

— Уплачу.

— Чем? Иль тебе жалованье положили за командирство?

— При чем тут жалованье?

— Ах, вот оно что… И впрямь, зачем жалованье, когда на тебя командирскую форму надели!.. — сказал лавочник и взял с прилавка погнутую чашу. — Опять тебя на фабрике ругают. Хоть бы ты с мастерами и начальниками не вздорил, глупец. Знаешь, им ничего не стоит человека с потрохами съесть.

Муртаза скривил презрительную улыбку и пожал плечами.

— Может, тебя особой похвалы удостоил директор?

— Тебе-то что? Свешай мне пастырмы!

— Куда торопишься? Еще одиннадцати нет. Ну так что, похвалили тебя?

— Отстань со своими глупыми вопросами!

— Тут твой Азгын на днях был. Ох, и сердит он на тебя. Разозлил старика, а потом подстроил, чтоб его выгнали… Зачем ты это, глупец?

— Я исполнил служебный долг, а он нарушил дисциплину, показал свою невоспитанность, оскорбил господина технического директора.

— Азгын рвет и мечет, ей-богу! Говорит: «Ну, попадись он мне!»