Московский апокалипсис

Беглые переглянулись.

– А если согласимся?

– Тогда порядки, как в армии. Мой приказ – закон. За неисполнение расстрел. Решайте. Учтите – с нами вас могут убить. Мы без дела не сидим.

– И без вас могут убить, – махнул рукой Батырь. – Мы хоть и мухорты ^[41] , а посчитаться хочется. Мясо они на иконах рубят, сволочь! Я им покажу, как в Москву без спросу приходить!

– Значит, остаётесь?

– Да, – ответил за обоих Пётр. – Идти нам всё рано некуда, а руки, действительно, чешутся. Поступаем под твою команду! Говори, что нам делать.

41

Мухорт – статский, партикулярный человек (жарг.)

– Выходим мы по ночам, – пояснил егерь. – Это сегодня вам так свезло – за хлебом лазили. А так, как стемнеет – кто не спрятался, я не виноват!

– Много вы их уже? – поинтересовался Ахлестышев.

– Не считал, – строго ответил унтер-офицер. – Но пока из Москвы не уберутся, отпусков у нас не будет. Нынче же посмотрю вас в деле.

Как стемнело, партизаны выбрались из укрытия и направились к валам. Перед выходом Сила Еремеевич объяснил боевую задачу. В церкви Бориса и Глеба на Поварской саксонцы поставили лошадей, а в алтаре устроили отхожее место. Это рассказала жена Тюфякина. Заодно беглецы узнали и историю сидельца долговой ямы.

Федот был до войны обычным московским жителем. Ходил в церковь, пил полугар, играл с соседом в тавлею ^[42] , торговал по мелочи скобяным товаром на Смоленской площади. Как он сам про себя сказал: ни рыба, ни мясо, ни кафтан, ни ряса… Вдруг захотелось Тюфякину стать купцом. Он занял пятьсот рублей ассигнациями у какого-то менялы, чтобы открыть извозное дело. Но деньги пропил, а дела не завёл. Меняла посадил должника во Временную тюрьму в подвалах Монетного двора, где тот и дождался прихода французов. Перед самым бегством московского начальства в тюрьму явился какой-то молодой адъютант ^[43] . Сидельцев оказалось более полутораста человек: мещане, дворовые, дезертиры и даже один опустившийся майор из отставных. Офицер велел освободить всех, но перед этим взял с арестантов клятву перед иконами, что они “выполнят патриотический долг”. Два десятка сидевших с ними евреев ушли просто так, без клятвы. Неудавшийся извозопромышленник не понял, насчёт какого долга он поклялся. Решил, что речь шла об тех пятистах рублях, что он обязан вернуть меняле… Ну, раз побожился, надо выполнять! Тюфякин прибежал домой, наскоро обнял жену и отправился на Красную площадь грабить Новые ряды. Чтобы было из чего возвращать кредитору… Набрал целую наволочку серебра, радостно притащил домой, а там какой-то француз заворачивает его Степаниде подол! Тюфякин выбрал из добычи жирандоль ^[44] потяжелее и забил им насильника до смерти. После чего пришлось мыть полы, прятать труп и упрашивать соседей не выдавать его. Одного из сожителей, взяточника-подьячего, Тюфякин однажды поколотил по пьяному делу. Теперь обиженный сосед собрался отомстить. Нечаянному патриоту пришлось пуститься в бега. Два дня он шлялся по городу, играя наперегонки с пожаром, пока не попался на глаза Силе Еремеевичу. Тот выслушал историю и принял сидельца в отряд. Тихий обыватель в мирной жизни, на войне Тюфякин оказался лихим головорезом, а жена его вела для отряда разведку. В одну из ночей егерь зашёл на Поварскую и поговорил там с подьячим. По душам. Так поговорил, что изменник под утро бежал с квартиры. Теперь сиделец иногда отлучался на ночёвку домой (тот уцелел в огне). В особняке напротив поселились саксонские гусары, а хозяев выгнали в подвал. Новые жильцы вели себя беспардонно. Партизаны решили их наказать, и за предыдущие ночи трое гусар исчезли без следа… Уцелевшие встревожились и ходили теперь только с оружием, большими группами. И вот сегодня решено было отучить их гадить в алтаре.

42

Тавлея – шашки.

43

Это был В.А. Обресков, адъютант генерал-губернатора Москвы графа Ф.В. Ростопчина.

44

Жирандоль – подсвечник на несколько свечей.

Семь фигур крались среди ещё дымящихся руин. В Москве, впервые за неделю, наступила ночная темнота. Прекратился трёхдневный нескончаемый ливень, и одновременно с ним прекратился пожар. Под ногами хлюпало, в воздухе пахло гарью и горелым мясом. Под остовами рухнувших домов ещё тлел огонь, но уже затухал. Кое-где среди пепелища попадались целые здания, флигели или дворовые постройки. Их партизаны обходили стороной – там наверняка был неприятель. По улице прошёл патруль из десяти пехотинцев с офицером. Солдаты держались кучно и ружья имели наизготовку. Вдруг за углом послышались выстрелы. Вместо того чтобы бежать туда, французы развернулись и припустили в обратную сторону!

– Славно мы их воспитали, – довольно прокомментировал Отчаянов. – Полагаю, и из домов никто не выйдет.

Действительно, пальба за углом не утихала, но улица оставалась пустой. В соседнем особняке зажегся огонь, послышались немецкие ругательства. Часовой выставил из парадного ствол карабина и застыл настороже.

– Тут вюртембергские конные егеря стоят, – шёпотом пояснил Сила Еремеевич. – Третьего дня мы их побили. Теперь до утра не лягут. Дристуны.

Обойдя конноегерей сзади, партизаны пробрались на Поварскую. Вышли на угол Скатёрного, осмотрелись. Никого. Стрельба стала удаляться, вокруг лишь кромешная тьма и ночные шорохи. Семёрка броском достигла храма и укрылась за оградой. Со стороны Хлебного переулка обнаружилась калитка. Осторожно ступая, партизаны вошли сначала в ограду, а потом и в саму церковь. Тихо, холодно. За стеной ржёт лошадь. И густо пахнет экскрементами…

Выяснилось, что конюшню захватчики обосновали в трапезной. Там стояло двенадцать строевых лошадей и четыре вьючных. Лежали в углу охапки сена, громоздились мешки с овсом; часового не было. Отхожее место саксонцы устроили в небольшом зимнем алтаре.

Отчаянов жестами расставил своих бойцов на позиции, и они принялись ждать. Через полчаса появилось сразу два гусара. Передний нёс огарок свечи. Он привычно зашёл в алтарь, стянул чикчиры, уселся на корточки – и был тут же зарублен ударом топора. Второму приставили к шее кортик и велели молчать.

Егерь подозвал к себе Ахлёстышева.

– Объясни ему работу. Пусть приберёт за своими. Тогда оставим жить.

Ахлестышев вместо объяснений взял перепуганного саксонца за волосы и, как нашкодившего кота, стал тыкать носом в дерьмо. При этом приговаривал по-немецки:

– Ах ты, скотина! Я тебе покажу, как гадить в храме! На, угостись! Ещё, ещё!

Тыкал долго, потом разогнул и сказал:

– Сейчас ты всё здесь вымоешь. Дочиста! Заупрямишься или станешь звать на помощь – убьём.

Батырь сорвал с плеч гусара доломан, сунул в руки поильное ведро с водой. Тот трясся от страха, на перепачканном лице прыгали губы. Пленный понял, наконец, что от него требуется. Он наклонился, окунул тряпку в ведро. Отчаянов сильным пинком сбил его с ног и приказал Ахлестышеву:

– Скажи: в святом месте надобно стоять на коленях. Тем более, после такового греха!

Пётр перевёл. Саксонец тут же упал на колени и принялся усердно намывать пол собственным доломаном. При этом он испуганно косился на русских и бормотал, просительно заглядывая каторжнику в глаза:

– Я стараюсь… смотрите, как я стараюсь! Я сделаю всё, и очень хорошо! Всё, что прикажете… Только не убивайте меня, ведь я ещё так молод и не видел жизни!

Партизаны огарком светили пленному и командовали:

– Вот ещё здесь подотри… И здесь не забудь… Живее, немец-перец! Умел срать в Божьем храме, умей и убрать!

Вдруг с улицы раздались шаги, и чей-то встревоженный голос окликнул:

– Андреас, Карл, где вы там? Почему так долго? У вас всё в порядке?

Все замерли, но Пётр немедленно ответил с саксонским выговором:

– Иди скорее сюда, мы тут такое нашли! Много серебра!

Гусар забежал в темноту – и налетел на нож Саши-Батыря. Убитого аккуратно положили на сено.

– Продолжай! – приказали пленному, и тот взялся за уборку с удвоенной энергией.

Через четверть часа Сила Еремеевич внимательно осмотрел зимний алтарь и остался доволен работой гусара. Тот стоял в одной рубахе, ни жив, ни мёртв, по измазанному экскрементами лицу текли слёзы.

– Ладно, – милостиво махнул рукой унтер-офицер. – Иди. Ведро с помоями унеси. Чтоб вылил за оградой! Своим передай: ежели ещё кто в храме нагадит, сожгу весь взвод. Ни одного живым не выпущу! Я всё знаю: сколько вас, где стоите, чего пьёте-жрёте… Смотри у меня!

Гусар слушал перевод и согласно кивал головой.

– Вот ещё. Чтоб лошадей в храме к утру уже не было! Приберитесь за собой. Двери все заколотить, чужих не пускать. Я следующей ночью приду, проверю. Где говно найду – пеняйте на себя. Свободен!

Гусар подхватил ведро и на негнущихся ногах направился к выходу. А партизаны быстро выскользнули через другую дверь и садами пробрались в Хлебный переулок. Кругом по-прежнему было тихо. Не особо таясь, семь человек пересекли Никитскую и углубились в Бронные улицы.