Московский полет

– То-то, – сказал Семен, оглядываясь.

Только теперь я обратил внимание, что в кабине нет зеркала заднего обзора. Не веря своим глазам, я протянул руку к лобовому стеклу и ощупал место, где положено быть этому зеркалу.

– Нет, не ищи! – сказал Семен.

– Но как ты ездишь?!

– Так и езжу. А что делать? В стране нет клея приклеить металл к стеклу. Ни за какие деньги! – И, свернув с проспекта Мира, Семен подкатил к центральному входу отеля «Космос». – Прошу, мистер Плоткин! Мы подождем вас в машине.

– Thank you, сэр. – Я выскочил из машины и побежал в гостиницу к администратору узнать, как мне найти нашу группу или нашего гида Олю Зеленину.

Но в вестибюле у стойки администратора было такое же столпотворение, как и утром, – западные туристы, афганцы, армянские беженцы из Сумгаита, дети из Чернобыля, советские спекулянты-фарцовщики, командированные, гэбэшники.

Когда я пробился через эту толпу к администраторше, она сказала нервно:

– Что? Откуда я знаю, где ваша International Press Association! Я не знаю, где мои собственные очки! Только что тут лежали!..

Не теряя надежды, я пошел в ресторан. Там тоже было как в D-day [9] : колонны американцев теснили немцев, англичане ждали, когда итальянцы освободят столики. Слева от двери за стойкой бара стояла высокая, как Петр Первый, женщина-метрдотель и с холодным презрением смотрела на этих канадцев, шведов и прочих нерусских. Перед ней на бюро лежали какие-то деловые бумаги и списки.

– Где обедает International Press Association? – спросил я у нее.

– Понятия не имею. Спросите вашего гида, – ответила она свысока.

9

День высадки американской армии в Европу во время второй мировой войны.

– Я сам такой умный, – сказал я, разозлившись. – Посмотрите в ваши списки.

Она глянула на меня сверху вниз, как цапля на лягушку. Но бирка на моей груди заставила ее перевести взгляд на список и провести по нему своим наманикюренным пальцем. Впрочем, этот палец тут же застыл на какой-то строчке, она сказала презрительно:

– International Press у нас только завтракают.

– А где же обед? – спросил я растерянно.

– В Кремле, в Георгиевском зале! – усмехнулась она с откровенным злорадством.

Я мысленно выматерился и поднялся в свой номер на 22-й этаж – авось Роберт Макгроу оставил в комнате расписание работы нашей группы на сегодня.

Но номер был уже убран, никакого расписания я не нашел. И на подоконнике, и на тумбочке у кровати Роберта уже не было ни одного сувенира – Роберт все увез в школу на встречу с детьми. Правда, у телефона лежал блокнот-календарь, открытый на сегодня, воскресенье, 31 июля. Но в нем была только одна запись: «11.45 а.m. – Meeting at School № 32. Altuphievskoye Shosse, 240 «B». Tel. [phone] [11.45 утра – встреча в школе № 32. Алтуфьевское шоссе, 240 «Б». Телефон [phone]].

Проклиная себя за недомыслие, я вышел из номера. Коридорная, принимая у меня ключ, сказала:

– Плоткин? Ой, вам же записка! Вот! – И она достала из ящика с ключами скрученную бумажку.

Я взял записку. На маленьком листке было написано по-русски:

«Плоткину звонила из Ленинграда Карина. Просила, когда будете в Ленинграде, позвонить. Тел. [phone]».

Я закрыл глаза, соображая. Никакой Карины у меня никогда не было. В Ленинграде у меня были Галя, Мальвина, Ира и еще одна актриса-бурятка, но ее звали как-то ювелирно – не то Алмаз, не то Сапфир.

– А кто это записал? – спросил я.

– Горничная, – сказала дежурная. – Когда она убирала номер, вам позвонили. Вам не нужно что-нибудь постирать, погладить?

– Пока нет, – сказал я и оставил ей три рубля для горничной. Потом, сунув записку в карман, спустился вниз, гадая по дороге, что еще за Карина? Не было у меня никакой Карины ни в Ленинграде, ни вообще! Впрочем, может быть, я и забыл, хотя такое редкое имя забыть трудно. Во всех случаях эта Карина нужна мне теперь как прошлогодний снег. А вместе с ней – Галя, Мальвина, Сапфир и все остальные. Мне сейчас не до них!

– Ну? – спросил меня Семен, когда я сел в машину. – Куда прикажешь?

– Алтуфьевское шоссе, 240 «Би».

– У нас нет «Би», сэр, – сказал Семен, завел машину и тронул с места. – «Би» – это в вашем американском алфавите.

– А ссто моссет делать васса группа на Алтуфьевском ссоссе? – спросил сзади Толстяк.

– Там увидим, – сказал я. – Ты не знаешь в Ленинграде на студии какую-нибудь Карину? – И через плечо протянул Толстяку полученную в гостинице записку. На «Ленфильме» у Толстяка даже в мое время было куплено два или три сценария, а за прошедшие десять лет – еще, наверно, дюжина.

Толстяк прочел записку и сказал:

– А поссему ты рессил, ссто это с «Ленфильма»?

– Потому что других баб у меня в Ленинграде никогда не было.

– Это не показатель, – сказал Толстяк. – Знассит, долссен тебе сказать, что на «Ленфильме» есть две Карины. Одна монтассница, вторая киномеханик. Но ты их иметь не мог.

– Почему ты так уверен? – спросил вместо меня Семен, огибая памятник космонавтам и сворачивая направо, в сторону Алтуфьевского шоссе.

– Потому что я имел их обоих, – сказал Толстяк. – Одной из них двадцать лет, а второй восемнадцать. Это знассит, ссто, когда он уезссал, дассе старссей из них было только девять лет.

Слева, у касс кинотеатра «Космос» под рекламой фильма «Интердевочка», стояла гигантская, в две тысячи человек, толпа – очередь за билетами.

– Видал? – сказал мне Толстяк. – А представляесс, ссто бы творилось на нассу «Секс-лихорадку»!

– Нет, ты понял?! – Семен тронул меня рукой и кивнул через плечо на Толстяка. – Ему пятьдесят лет, он толстый и беззубый, и он щелкает восемнадцатилетних девочек как семечки! Ну разве можно уехать из такой страны? Ты в Америке много имел восемнадцатилетних за эти годы?

– Ни одной, – честно признался я.

– Я ссе их не зубами сселкаю… – сказал сзади Толстяк.

Я, конечно, понял его намек. Но после такой ночи, какая была у меня вчера, становишься необидчивым.

Если бы не вышитая ковбойская рубашка, белые джинсы с широким ремнем в заклепках и ковбойские сапоги на высоких каблуках, я бы никогда не сказал, что это Роберт Макгроу, мой сосед по номеру в «Космосе». На сцене школьного зала стоял совершенно другой человек. Куда подевалось его постоянно заостренное алкоголем лицо? И громоподобный голос? Роберт стал даже ниже ростом, клянусь! Он стоял на сцене, буквально засыпанный полевыми цветами, и его высоченная фигура с выпяченной, как у всех ковбоев, грудью, была тут совершенно иной – она расслабилась в плечах и обмякла, словно сырое тесто. А на неузнаваемо размягченном лице тихо сияли глаза и улыбка – так, словно Роберт плыл в младенческом сне.