Московский полет

И вдруг… меня словно током ударило: черт возьми, а не потому ли все те два года, что я писал свой роман-предсказание, меня терзала по ночам черная кошка дурных предчувствий? Я писал о гражданской войне и крови…

– Извините, – остановил меня чей-то голос.

Я поднял глаза. Сорокалетний усатый мужчина – тот самый, который пялился на меня сначала в зале Дома кино, когда я встретил там Марину Князеву, а потом следил за мной в буфете, когда я ел бутерброд и запивал теплым абрикосовым соком, – стоял передо мной в гостиничном коридоре, загораживая дорогу.

– Разрешите представиться, – сказал он. – Моя фамилия Строев.

– Оч… оч… – начал я, мысленно ощущая холод стальных наручников на руках и понимая, что уж тут-то КГБ поймал меня с поличным: мало того, что я нелегально вернулся в Москву из Ленинграда, так еще и проник в гостиницу, где живут все депутаты советского парламента! – Очень приятно…

– По вашему лицу этого не скажешь, – улыбнулся усатый. – Но вы, наверно, не врубились. Я Олег Строев, бывший муж Лизы.

– О-о-о! – выдохнул я с таким облегчением, словно уже отсидел год в Лефортовской тюрьме и выпущен в обмен на какого-нибудь советского шпиона. – О… вы… вы, кажется, хоккеист?

– Был. Сто лет назад, – усмехнулся он. – Сейчас занимаюсь «деловыми играми». По заданию ельцинской группы мы просчитываем модели социальной реакции разных слоев населения на реформы экономики. Завтра с утра у нас заседание в Доме архитектора, приходите.

– Спасибо, я сегодня уезжаю в Ленинград.

– Жаль. А как там Лиза?

– Мы разошлись, – сказал я сухо.

– Я слышал. Но я имею в виду вообще? Как она? Она делает что-нибудь на сцене?

Я посмотрел ему в глаза. Когда-то этот русский мужик любил мою жену. Я никогда не спрашивал у нее, почему они разошлись, но, помнится, она говорила, что он ничем не интересовался, кроме хоккея, и она ушла от него. Но вот он бросил свой хоккей, стал не то социологом, не то экономистом и – я вижу по его глазам – продолжает любить Лизу, как я свою Аню. Но что я могу сказать ему – моему двойнику?

– Нет, – говорю я. – Она не играет на сцене.

– Понятно… – произнес он со вздохом. – Извините, что я вас задержал. Всего хорошего.

И он – мой странный двойник – протянул мне руку.

Я пожал эту руку, сказал:

– Счастливо.

Он пошел по коридору, но даже его спина укоряла меня в том, что Лиза не стала американской кино– или театральной звездой.

43

Я вышел из восточного подъезда гостиницы на площадь Революции. Звонить Гдляну было рано, и, чтобы убить время, я решил пройтись по Москве. Конечно, это надо было сделать в первый день, а не в последний. Но меня так закрутило в водовороте событий, что, кажется, только сейчас, на шестые сутки, я вынырнул в короткую паузу.

Было 9.15 утра, улицы уже палили августовским жаром. Я достал из кармана магнитофон и стал наговаривать все, что вижу. Просто так – себе на память.

«Проспект Маркса. Оглушительная новинка перестройки – платный кооперативный туалет. Заходишь, платишь двадцать копеек. Кафель на полу и на стенах. Старуха уборщица моет тряпкой пол и следит, чтобы все бросали деньги в тарелку. Рулон бумаги на весь туалет один – перед коридором кабин. Отрываешь себе кусок бумаги и идешь в кабинку. Если не хватит, придется за новой порцией бумаги выскакивать из кабины со спущенными штанами…»

«Всюду разбитые мостовые и какой-то всеобщий оглушающий ремонт: возле Большого и Малого театров, в гостинице «Метрополь», перед универмагом… Пыль, грохот, не слышу сам себя! «Метрополь» ремонтируют финны, хорошо бы всю страну отдать им на ремонт… В скверике за ЦУМом – гигантская очередь к совершенно пустым киоскам – ну, пятьсот человек! Подошел, спросил, за чем очередь? Ждут мужские рубашки. Иду дальше по улице. Вывеска на пустом киоске: «Джинсы индийские – 70 рублей». Тоже стоит гигантская очередь, ждут. Джинсов нет, продавщицы нет, очередь есть…»

«Иду в потоке прохожих по Столешникову переулку. Это самый центр Москвы, как Сорок седьмая улица в Нью-Йорке между Пятой и Шестой авеню. Но – жуткий ремонт, мостовая разворочена, грохот, пыль страшная. Черт, чуть не попал под машину! Душно, жарко! А вот прямо с лотка продают «пепси», 17 копеек стаканчик. Даже не с лотка, а с каких-то ящиков. И наливают не в бумажные одноразовые стаканчики, а в стеклянные, многоразового использования – те, от которых приходят в ужас американцы…»

«Иду в толпе через Пушкинскую улицу. Ой, толкнул женщину! Между прочим, толкнул и даже не извинился. Да она и не оглянулась. Тут все друг об друга толкаются, как рыбы в нерест… Пивной бар на углу, в подвале. На ступеньках вниз стоит знакомая очередь. С тех пор стоит, как я уехал…»

«Вышел из Столешникова переулка, подхожу к улице Горького. А вот знаменитый на всю Москву грузинский ресторан «Арагви»! Вах! На двери ресторана – эмблемы кредитных карточек! Да, это уже прогресс – наконец-то московские рестораны принимают «Визу», «Американ экспресс» и «Дайнер клаб»!..»

«Ресторан «Центральный» на улице Горького. Вывеска: «Ресторан высшей наценочной категории». Что это значит? Зайдем посмотрим. У пустой раздевалки стоит старичок гардеробщик. Подхожу.

– Скажите, а что это значит – «высшей наценочной категории»?

Голос гардеробщика:

– А это самый дорогой ресторан!

– Ага, понимаю. Но можно просто сказать: ресторан высшей категории. А что такое «наценочной»?

– А это еще пять процентов за культурное обслуживание.

Пытаюсь шутить:

– Ах вот оно что! Мало берете! Наверно, некультурно обслуживаете!

– А если без пяти процентов, так что – меня можно коленом толкать? – говорит гардеробщик.

– А с пятью процентами толкают?

– Не изменилось положение! Как было, так и есть! То была курица рубль пятьдесят, а сейчас она три с чем-то. За эти пять процентов повысили зарплату официантам.

– А вам?

– А я получаю гроши, а ведь несу материальную ответственность.

– За что? За вешалку?

– За норковую шубу, которая стоит 12 тысяч! Я принимаю ее, стою и дрожу. Мне платят 87 рублей в месяц. А шапка? Шапка стоит 1200 рублей. Он ее кладет и говорит: она из соболя, 1200 заплатил. А я же не скорняк! Из соболя она или из кошки – я вешаю и дрожу.

– А рэкетиры вас беспокоят?

– А я это слово не хочу даже понимать! Что значит рэкет? Мне семьдесят лет, я всю жизнь прожил, и никакого рэкета не было! Если человек совершил преступление, его сажали в тюрьму. А сейчас – рэкет! И я удивлен, почему и по телевизору, и в печати выступает министр – и все нет законов! Куда наши законы подевались? А? Я вас спрашиваю!

– Мне трудно сказать. Я приезжий.

– А новых законов не выпускают, тянут! Какие они будут – гуманные, негуманные?

– Понятно. Ну, спасибо вам…

– Нет, я от души говорю, как с человеком. Мне вчера жена говорит: вот по телевизору – там зверство, там убили, там рэкет. Почему же раньше такого не было? В чем дело? Что это за рэкетиры? Откуда?

– Ну, может, они раньше были, но их не показывали?

– Ну, раньше преступников находили, сажали в тюрьму и расстреливали, если они убийцы. И я удивлен, куда рэкетиры только деньги девают?!»