Московское воскресенье

Он боялся еще раз взглянуть и убедиться окончательно. Нет, ему просто показалось, эта женщина просто похожа на Оксану… Он стоял, прислонившись к двери, среди раненых, которые отходили от сестры, с удовольствием пробуя тугие повязки.

«Оксана! Она, она, — твердил он, глядя на лицо сестры. — Что случилось с ней? Что так изменило ее?» Он боялся подойти к ней тут, при посторонних, решил дождаться, когда она кончит перевязки, и поговорить с ней наедине. Спросить, что она пережила, отчего стала такой полумертвой.

Он вышел в коридор, который в глубине был загорожен столиком, отодвинул его и хотел пройти дальше, но сейчас же услышал окрик:

— Туда посторонним нельзя!

Он понял, что идет именно туда, куда нужно. Прошел в глубину коридора до самой террасы, заглянул в стеклянную дверь, увидел грудой сваленную летнюю мебель и свой рояль. Потом открыл дверь в кабинет отца, зашел, включил свет. Все было на местах, все так же идеально чисто и прибрано.

С дивана, сбросив одеяло, поднялся Сергей Сергеевич и, щурясь от света, торопливо спросил:

— С ним опять плохо?

Евгений замер на пороге, молча глядел на отца, который, придвинув стул с одеждой, торопливо одевался.

— Пришел он в себя? — спросил Сергей Сергеевич, не поднимая головы, но, так как Евгений не отвечал, он взглянул на него и удивленно заморгал, увидев вместо своего помощника постороннего человека. Вопросительно взглянул на Евгения, потом удивленно расширил глаза, словно хотел убедиться, что перед ним живой человек, а не привидение.

Евгений бросился к нему:

— Папа, скорее, я привез раненого! Спасите командира. А я ухожу, меня ждут бойцы!..

Глава двадцать первая

Лаврентий знал положение на фронте, знал, что противник все еще наступает, хотя немцы сократили количество налетов на Москву. Это могло произойти только потому, что фашистская авиация брошена на передний край наступления, а следует из этого вывод, что наступление немцев больше не обеспечено танками, как раньше.

Сам Лаврентий по-прежнему еженощно вылетал на охрану столицы. С начала войны ему удалось сбить восемь самолетов противника. Но теперь он завидовал тем летчикам, которые летали днем штурмовать вражеские позиции, бомбить переправы и железнодорожные пути в тылу врага. Ему казалось, что там и делается настоящее дело.

Но в самом нем происходили незаметные перемены, которые повлияли на его характер. Последние месяцы он был, и тоже незаметно для себя, угрюмым, сдержанным, замкнутым человеком, а теперь вдруг стал веселым, разговорчивым, улыбающимся. И летчики, видя в нем эту новую перемену, заговорили между собой, что, если капитан Миронов улыбается, значит, близятся какие-то перемены на фронте. Ведь Миронов уже повидал немцев, недаром он воевал в Испании…

Иногда Лаврентия охватывало желание заехать в знакомый госпиталь, повидать Оксану, но последняя их встреча принесла ему такие тяжелые переживания, что он боялся повторения. Однако тоска по Оксане давила его сердце, как болезнь. Он пытался избавиться от нее несколько своеобразным способом: раз в неделю брал днем увольнительную с аэродрома и ехал домой, в город, чтобы хоть пройти по тем улицам, по которым ходила и Оксана. А вдруг она тоже в городе, и они нечаянно встретятся.

Мать встречала его с надеждой во взгляде. Он молчал. Тогда мать тихонько вздыхала, собирала кое-что на стол, кормила и укладывала отдыхать.

Но сегодня он не успел еще и поесть, как зазвонил телефон. Лаврентий узнал голос Сергея Сергеевича.

— Что? — испуганно переспросил он. — Иван? Ранен? Не опасно? Благодарю вас… Нет, непременно приеду.

Положив трубку, он увидел в дверях мать.

— Иван? — спросила она дрожащими губами.

Лаврентий уже справился с волнением.

— Успокойся, ничего особенного. Ведь на войне, а не на печке. Я сейчас поеду в госпиталь.

Мать вышла в кухню. Лаврентий подумал: поплачет, но так, чтобы никто этого не видел.

Он принялся звонить сначала на аэродром: сказал, что вернется к пяти часам, но не из дому, а из госпиталя, что расположен в Тихогорском. Если он понадобится срочно, пусть позвонят туда.

После этого позвонил знакомым журналистам в военную газету. Ребята из газеты часто навещали аэродром. Но сейчас ему были нужны не они, а дежурная редакционная машина. К счастью, в сторону Можайска действительно отходила такая машина. Лаврентий договорился, что сейчас же явится в редакцию.

Выйдя в переднюю за шинелью, он увидел мать. Она стояла в шубе, с узелком в руках. Он остановился в изумлении, но не успел сказать ничего, мать открыла дверь и приказала:

— Едем!

Он понял, что уговаривать бесполезно. Уговаривать придется офицера на контрольно-пропускном пункте.

В кузове редакционной полуторки были уложены тюки с газетами, да и людей набралось немало. Фронты приблизились к Москве настолько, что корреспонденты добирались до ближайшего контрольно-пропускного пункта и могли «голосовать» для поездки в любом направлении. Екатерину Антоновну усадили рядом с шофером, в кабину, Лаврентий забрался в кузов.

Екатерина Антоновна сначала ни на что не обращала внимания, погруженная в думы о том, каким увидит Ивана. Но за Дорогомиловской заставой вдруг прильнула к окну. Во всех двориках и вдоль улицы стояли танки, длинноствольные орудия, а в переулках можно было увидеть странные высокие, крытые брезентом грузовики.

— Это что же такое? — воскликнула она, толкая шофера.

Шофер невозмутимо ответил:

— Военная тайна, мамаша!

— Американские, что ли?

— Какие — американские? Уральские! — с гордостью сказал шофер.

Екатерина Антоновна примолкла. Значит, пока она то копала рвы, то отчаивалась и плакала в подушку по ночам, за огненной линией обороны продолжалась битва? Она благодарно посмотрела на парнишку в солдатской форме, важно сидевшего за рулем, и опять начала пристально рассматривать знакомые подмосковные места, по которым столько раз ездила, когда строила укрепления.

Что-то изменилось в этих местах. Хотя народу в дачных поселках стало еще меньше, чем раньше, но тропки из деревни в деревню не только натоптаны, а вроде бы и наезжены. Негустые подмосковные лески тоже словно бы пробиты тропками и дорожками.

У поворота на Тихогорское машина остановилась. Лаврентий открыл дверцу:

— Дальше, мать, пойдем пешком. Товарищи торопятся.

Шофер протянул на прощание широкую черную руку. Офицеры в кузове приложили руки к ушанкам, откозыряв Екатерине Антоновне. И ей почему-то стало спокойнее.