Московское золото и нежная попа комсомолки. Часть Третья

Кузнецов снова прошёлся вдоль короткого строя лётчиков:

— Уже и Яков Владимирович, как всегда энергичный, примчался сегодня в штаб с лицом, обещающим бурю. А теперь ещё и командующий ВВС Испании из Валенсии на всех парах двигается сюда, чтобы вставить вам горячие клизмы. Вот. Нас тут армейские товарищи просят им под Мадридом помочь…

— Хренов! У тебя штурман вроде живой уже? — впервые за всю беседу улыбнулся Кузнецов, — Завтра с утра грузись и что бы я тебя тут, в Картахене, дней пять, а лучше всю неделю, не видел!

— Есть! — все, что оставалось ответить Лёхе.

Впрочем, накал страстей Лёху не особо трогал. Он уже привычно списал всю ситуацию на стандартную жизнь фронтовых авиаторов, сегодня тебя хвалят за блестящую операцию, завтра ругают за её последствия. А послезавтра всё снова поменяется местами.

Самое начало июня 1937 года. Таверна «Три пескаря», городок Лос-Альказарес, около одноименного аэродрома.

Через несколько дней после эпического полёта к Ибице, возвращаясь с аэродрома в захудалый, но по своему уютный городок Лос-Алькасарес, Лёха решил утолить голод в своей любимой таверне. Заведение было пропитано запахами жареной рыбы, винных паров и местного беззаботного гула — то, что надо после очередного адреналинового рейса.

В углу, за маленьким деревянным столиком, он заметил Колю Николаева. Тот сидел с бокалом пива, глядя на мир взглядом человека, находящегося совсем не здесь и думающего какие то отвлечённые мысли. Лёха прищурился, кивнул на пустующий стул напротив и с невинной улыбкой спросил:

— Не помешаю?

Николаев поднял глаза, и на его лице промелькнула целая гамма чувств, от испуга и злости до чего-то похожего на восхищение. Видимо отрицательные чувства он сумел задавить где-то на подступах к голосовым связкам, потому что сдержанно кивнул:

— Строй заход на посадку!

Устраивая поудобнее свой тощий зад на деревянном табурете, Лёха махнул подошедшему официанту:

— Бутылку пива и барабульку!

Барабулька, конечно, здесь называлась «сальмонэте», но после бесконечных попыток объяснить это русским лётчикам хозяин таверны просто сдался. Теперь в меню гордо красовалось по-русски: «барбатус», и официанты не моргнув глазом подавали русским летунам их привычное и любимое блюдо.

— Коля, ты прости, закрутило меня. Совсем времени поговорить не было, — начал Лёха, сделав щедрый глоток пива и, не моргнув глазом, потянувшись за Колиными оливками.

Николаев фыркнул и, глядя на него с ехидной усмешкой, уточнил:

— Знатно тебя натянули за немецкий линкор?

Лёха, не отрываясь от оливок, выразительно махнул рукой, демонстрируя крайнюю степень половых извращений, доступных лётному составу:

— Ааа! Нас драть — только агрегаты тупить!

Николаев вздохнул, но на губах всё равно играла лёгкая улыбка. Он сделал глоток пива, глядя куда-то сквозь собеседника, и вдруг сказал:

— Ты, конечно, интересный человек, Лёха. Спасибо, что не бросил тогда. Итальянцы бы из меня дуршлаг сделали, если бы не ты.

Он на мгновение задумался, а потом продолжил:

— Но ты Хренов талант конечно! Сумел удивить! Сижу я в этой конуре бомбоотсека на верхнем ярусе, вместе с Кузьмичом подо мной, моторы ревут, не слышно вообще ничего. Чувствую на посадку заходим, звук моторов поменялся. И тут стрельба! Трах, бах! Страшно, что ужас, мало того, что ничего сделать не можешь, так еще и темно и нифига не видно. Вдруг как отбойным молотком по самолёту — та-та-та! Створки люка хрясть и открылись! И самолёт вдруг на крыло кааак встанет! Кузьмич только лапками своими взмахнул и со своих носилок брык, раз, и улетел куда то в море!

Лёха чуть не подавился, запихивая очередную николаевскую барабульку себе в рот, а сам Николаев, размахивая руками и не замечая исчезновения деликатеса со своей тарелки, продолжил, словно заново переживая:

— Я, понимаешь, вцепился во что то, раскорячился весь! Трясёт жутко, самолёт то на одно крыло встанет, то на другое! А подо мной распахнутые створки бомболюка и бездна сияет! То море видно, прямо вот оно, рукой барашки достать можно! То земля с песочным пляжем показывается! Я думал сдохну. Не помню уж как долетел, говорят пальцы мои по одному отцеплять пришлось…

Лёха не ко времени вспомнил эпизод с коровой в бомболюке в незабвенном фильме «Особенности национальной охоты» будущего…

— Жить захочешь, ещё и не так раскорячишься! — воспроизвёл он цитату из фильма будущего, стараясь не заржать изо всех сил.

Николаев снова вздохнул, кивнул головой, соглашаясь с комментарием товарища, снова покачал головой и посмотрел на Лёху, как на редкого зверя:

— И вот вроде человек ты нормальный, не бросил… Заботишься о товарищах… по своему конечно… рации раздобыл за свой счёт… — в раздумье произносил Коля Николаев, потом усмехнувшись, сказал:

— Но ты меня извини, Лёша, что я от тебя подальше держусь, у меня жена дома беременная осталась…

— Вот почему то везде, где ты появляешься, без какого то трындеца не обойтись!

Николаев удивленно заметил, что пока он разглагольствовал, количество барабульки на столе катастрофически сократилось.

— Вот смотри! И с барабулькой та же катастрофа приключилась! — произнес он подключаясь к уничтожению жаренной рыбки, — расскажи лучше, как то в Мадрид слетал?

Лёха задумался на минутку и начал рассказ.

Самое начало июня 1937 года. Аэродром Алкала, пригород Мадрида.

«Ну что тебе сказать про Сахалин, над островом нелётная погода…» — почему-то и совсем не к месту всплыла в голове нашего героя песня из будущего. На Сахалине он, конечно, никогда не был, да и погода в Мадриде жаловаться особо не давала повода, хотя…

Мадрид встретил Лёху, Кузьмича и Алибабаевича действительно отвратительной, с их бомбардировочного взгляда, погодой. Стояло безоблачное лето, такое чистое и ясное, что хоть открытки рисуй.

— Видимость Миллион на миллион! — высказался Кузьмич перед очередным вылетом и разочарованно сплюнул.

Днём температура стабильно держалась на уровне 32–35 градусов в тени. Солнце палило без устали, выжигая всё вокруг, а световой день тянулся, казалось, бесконечно: светать начинало уже около половины шестого утра, а темнеть начинало едва ли к десяти вечера.

Обшивка их боевых самолётов накалялась так, что на ней можно было жарить яичницу. Тепловое марево и раскалённые металлические поверхности только добавляли ощущения, будто ты не в Испании, а где-то на краю пустыни. Лишь ночью наступало некоторое облегчение: жара спадала до более или менее терпимых двадцати градусов, а то и до совсем приятных восемнадцати.