Москва закулисная-2 : Тайны. Мистика. Любовь

Три сестры в стеклянных кринолинах

Театр — учреждение консервативное. Он не любит чужаков, которые так и норовят проникнуть в чужой монастырь со своим уставом. Но уж если наглецу удается в нем задержаться, значит, его устав пришелся ко двору. Более яркого примера, чем модельер Андрей Шаров, пожалуй, не найти. И теперь что там псевдобогемный Каплевич с его льняными панамками и короткими штанами для взрослых мужчин…

Кринолины с моргающими глазами, лифчики из иголок! Стеклянные бюстье и мельхиоровые корсеты, не говоря уже о заворотной цветовой гамме, замешанной в основном на светофорных тонах! Шокирующие театральные костюмы, одних пугающие дурновкусием, других приводящие в восторг. В общем, беспредел на театре — это Андрей Шаров. Известный модельер — маленький, щуплый и всегда в окружении длиннющих манекенщиц, совсем как Пьер Карден. Но пока Шаров единственный, кто способен сделать так, чтобы на сцену вышли

ТРИ СЕСТРЫ В СТЕКЛЯННЫХ КРИНОЛИНАХ

Тайна Железной маски пока ждет — Слабительное для художника — Мешки денег уходят в мешки под глазами — Шекспир в кроссовках — Чехов в столовом серебре

— Парадокс заключается в том, что в театр я не ходил, не считая школьных походов, — говорит Андрей Шаров. — Но от них в памяти ничего не осталось, разве только «Принцесса Турандот» в Вахтанговском и «Синяя птица» во МХАТе.

Пока я дошел до решения, что буду художником, я переменил много профессий. Сначала хотел поступать в Историко-архивный и навечно себя в архивах закопать. Потом под воздействием Пикуля задумал стать писателем и разобраться с тайной Железной маски. И вдруг ошарашил всех — буду художником, хотя до этого практически не рисовал. Правда, я хорошо лепил. Три года учился у частных преподавателей, чтобы профессионально заниматься монументальной живописью в Строгановке. Но там был безумный конкурс, и я пошел туда, где он был поменьше, в Институт легкой промышленности — двадцать девять человек на место.

В результате поступил на модельера в расчете позже перевестись в Строгановское. Но как только я попал в этот девичник (на три группы модельеров два парня!), тут же решил остаться в таком малиннике.

— Как монтировались в твоем сознании монументальная живопись и какие-то там тряпки, называемые модной одеждой?

— Я всегда легко менял свои убеждения: где лучше, там мне и нравилось. Если серьезно, я понял, что все зависит не от института, а от тебя самого. Не важно, где ты учишься и кто твои преподаватели, главное — взять от них то, что тебе нужно. Тем более что в то время в институте бытового обслуживания (МТИБО) очень серьезно преподавали живопись. Чтоб ты знала, преподавал у нас Вячеслав Зайцев, он-то меня и приметил в свое время. Всячески прикрывал, когда я прогуливал другие предметы.

Но института я не закончил, потому что уже с восемьдесят девятого года у меня были выставки за рубежом. В Москве, на Кузнецком мосту, в ЦДХ, работы хорошо покупали. Я попал в бум на советскую живопись. В девяносто первом году выставки в Париже и Лондоне… Денег тогда, мне казалось, было караул много. Я помню, что из Киева, где продал несколько своих работ, привез сумку денег четырнадцать тысяч. Думал, на две машины хватит, но за две недели мешки денег ушли в мешки под глазами. Веселье шло круглосуточно.

— То есть ты оправдывал звание пьющего художника?

— О-о!!! Приезжали к какому-нибудь приятелю чайку попить — и на четверо суток. С подвигами, с гуляньями. В принципе, мы не алкоголики были. Главное, чтоб затея была. А когда есть затея, то под это можно пить, гулять, развлекаться. А без идеи скучно было.

— А что ты в то время рисовал? За что платили большие деньги?

— Меня метало от реалистических сюжетов до невозможной абстракции. Я не был ни конформист, ни нонконформист… Для меня живопись, если вдуматься в слово, это писать живо. Свою философию я не выкладывал на холст, чтобы человек напрягал мозги и думал, что ты ему хотел сказать. Я писал совершенно не думая, выражал свои эмоции так, как хотел. Например, веник макал в краску и — на холст. Что я хотел сказать? Да плевать! Главное — трогает меня это или не трогает. Были веники, руки по уши в краске. У меня в мастерской на полу лежали огромные холсты, я бегал с банками, все это лил, набрасывал — эмоциональные порывы. У меня были запойные живописные периоды, когда я мог не спать, не есть. И только писать.

И никогда я не мог работать на заказ.

— А упасть в краску и своим телом елозить по холстам?

— Нет, этого не было. Сейчас один американский художник выпивает огромное количество специальных красителей, замешанных на слабительном. И «рисует» посредством заднего прохода: бегает по холсту, а из него, значит, как из брандспойта, краска хлещет. Говорят, что картинки пользуются огромным успехом. Хотя Джексон Полак был в этом смысле круче художником. В свое время он доходил до того, что на аэродроме ставил огромные холсты и лил краски под мощный поток воздуха сверхзвуковых самолетов. Получалось что-то фантастическое. Вот это размах, а так бегать по холстам с голой задницей…

— Это все, конечно, интересно, но все-таки как тебя, такого внезапного, занесло в театр?

— Совершенно случайно. Сначала это был театр «Здравствуйте!» любительская студия на Новослободской. Там не было ни одного профессионала. Своего рода секта. Первый спектакль, который я оформил, — «Что случилось в зоопарке» Олби. Там я наворотил железных деревьев, скамеек, все было железное, ржавое. Причем денег не было, и все это мы собирали на стройках, помойках. Чем меньше денег иногда, тем больше работает фантазия.

Потом я познакомился с Сергеем Виноградовым и он меня привел в театр Виктюка. Виноградов искал художника для спектакля «Пена дней». Я загорелся, напридумывал всяческих трансформаций, но постановка не пошла — денег не было. Зато мы быстро сделали «Коллекционера» Фаулза. Вот где я по-настоящему узнал, что такое профессиональный театр, что такое колосники. Я учился прямо в театре. Так начался мой театральный роман.

— Шаров — это театр, модельный бизнес, цирк, живопись… Как внутри тебя все это уживается?

— Все зависит от настроения. Иногда мне кажется, что я не там и не там. А иногда мне кажется, что все идет правильно, потому что есть взаимообогащение. Переныривания из театра в цирк, из цирка — в модельный бизнес дают потрясающие результаты. Я знаю много цирковых секретов, которые могут стрельнуть на подиуме, потому что в цирке, например, «говорящая голова» давно приелась. Или трансформация костюмов — то же самое. Или полеты в цирке — это не более чем полеты. А вдруг полететь в театре — это круто.

Вот в спектакле «Нижинский» Домогаров выходит в таком белом плаще с большими карманами. Это абсолютно носимая вещь. Я хотел бы сделать такую коллекцию из белых плащей с нижними костюмами тоже белого цвета. Или у меня был проект, аналога которому в мире нет, — соединить моду и цирк. Он так и назывался «Цирк высокой моды Андрея Шарова». К примеру, идет манекенщица по подиуму и пропадает — чистый цирк. Или она же в кринолине шикарном, кринолин раскрывается, а ног нет. Как это?

— А манекенщиц распилить слабо?

— Пилить не пробовал. Или была у меня такая коллекция — большие кринолины с высоким бюстье, а весь кринолин состоял из пластиковых глаз. Но глаза были закрыты и реснички как бы составляли ажур. Представляешь — весь кринолин из закрытых глаз, и когда манекенщица выходила на финальную точку, нехитрым движением все глаза открывались. Не поверишь: весь зал «России» тогда ахнул. А в цирке, например, таким трюком никого не удивишь. Жалко, что для этого проекта не хватило финансов, а уже был сделан фантастический подиум, где можно было кататься на роликах, там была масса трюмов, встроенные батуты, люки…