Москва закулисная-2 : Тайны. Мистика. Любовь

Вообще я друзей никогда не предаю.

— Как вам удается дружить с теми, кто в Большом между собой всегда враждовал?

— Вишневская знает, что я дружу с Образцовой. Образцова тоже в курсе, что я дружу с Вишневской. Но я никогда ни ту, ни другую не подводила в жизни. Галина не ревнует меня, хотя могла из-за того, что я дружу с Леной, порвать наши отношения.

— У актрис драматического театра, мягко говоря, не всегда удачно складывается личная жизнь. Интересно, в этом смысле личная жизнь оперных певиц отличается от жизни драматических?

— Драматические артисты, как правило, влюбляются в тех, с кем играют. У них киносъемки, спектакли, партнеры меняются. А оперные… У нас строгий режим и главное все-таки голос. Мы не свободны в отличие от них.

— То есть вы хотите сказать, что голос вносит ограничения в личную жизнь?

— Да, конечно.

— Например, нельзя целоваться на морозе…

— Ну да. Смешно. Бывает… Но есть примеры оперных пар — вот испанец Аланья, тенор, и румынка Георгиу, сопрано — знаменитая пара. Они познакомились, когда вместе пели, и так полюбили друг друга. Но… два певца в доме — это очень трудно. Каждый занят своим голосом. И кто-то должен жертвовать собой.

— Милашкина и Атлантов — тоже крепкий союз.

— Да, можно сказать, что в свое время ради Атлантова Милашкина жертвовала своей карьерой. Хотя Тамара была состоявшейся певицей, но тенор — это такой, знаете, голос, он требует к себе больше внимания и заботы. Тамара делала все, лишь бы ему было хорошо. Даже в день своего спектакля она могла заниматься хозяйством, готовить для него и так далее…

— А вы бы так могли?

— Наверное, нет. Но так говорю — «наверное», — потому что у меня не было в жизни такого случая. Все-таки я вам могу сказать, что ради любви не смогла бы жертвовать своим любимым делом, своей карьерой. Потому что фактически это единственное, что у меня есть. Может быть, поэтому я без семьи. Но, возможно, это эгоизм.

— Странно, но вы не похожи ни на смелую женщину, ни на законченную эгоистку. Значит, столько лет вы морочили публике голову?

— Да… Хотя у меня есть друг, и он не певец.

— Интересно, сколько длится оперная партия на протяжении всего спектакля? Кто-нибудь пытался это подсчитать?

— По-разному. Чистого пения может быть сорок минут, а может — полтора часа. Это очень много — как недельная работа у станка. За спектакль можно похудеть на два килограмма, и я худею… если потом не добавляю. Есть певцы, которые съедают, например, бутерброд в антракте, потому что, когда поешь, чувствуешь голод. А я за семь часов до спектакля должна поесть, и все.

— В день спектакля молчите?

— Молчу, конечно. Говорю, но так немного, по необходимости. Вообще лучше два дня молчать перед спектаклем, потому что разговор — это самое ужасное для связок.

— А зима для связок — это смертельно?

— Смертельно, когда резкие перепады погоды или резкие выбросы на Солнце.

— И алкоголь?

— Очень влияет. Если я выпью красного вина или шампанского, то всё: на три дня выключена из жизни — как будто и голоса не было. Хотя говорят, что итальянские певцы в день спектакля обязательно пропускают бокал красного вина. Я удивляюсь: ведь вино так сушит горло…

— А это правда, что на Западе, когда у певиц критические дни, спектакль отменяется?

— Ну что вы! Это у нас в Большом работают за зарплату, а там — по контрактам. Вообще-то наша опера более гуманная: нам полагается три дня не петь. Как говорят врачи, в такие дни связки набухают, теряют эластичность. На Западе нашли способ борьбы с этим — певицы пьют мочегонное. В противном случае, если форсировать звук, а голос в эти дни очень садится, может быть кровоизлияние связок. Меня в театре всегда просят: «Дайте нам ваш параграф». Это значит, я должна назвать дни.

— А вы можете позвонить и отменить спектакль?

— Конечно, есть несколько составов. Но обычно я этого не делаю.

— Вы часто повторяете, что терпеть не можете партии голубых героинь…

— Да, я не люблю петь голубых героинь. Вот злодейки — это все мое. Ведь я же пою у Гергиева в «Лоэнгрине» Ортруду — злодейка хуже не бывает. Амнерис из «Аиды» — ангел по сравнению с ней.

— Может, у вас скрытые злодейские качества и Маквала — добродетель — это только миф Большого театра?

— Может быть… Возможно, чего мне не хватает в жизни, я имею возможность попробовать на сцене. В жизни иногда бывают такие случаи, когда готова выплеснуть гнев или возмущение, но так как я очень сдержанна, то крайне редко у меня такой выплеск случается. Когда все накапливается внутри, то, наверное, сублимируется в таких ролях, как Ортруда.

— Опера — такое монументальное искусство, в котором, кажется, не может быть никаких неожиданностей…

— У нас в опере случаются потрясающие вещи. У меня был дебют в «Аиде» в Италии, в «Арена ди Верона». Я открывала сезон знаменитого театра на тридцать тысяч мест. И вот я репетирую три раза в день, по неопытности пою в полную силу и вдруг перед генеральной чувствую, что голос пропадает, даже говорить не могу. Пошла к врачу, а он мне:

— Двадцать дней петь запрещено. Молчать.

— Как молчать?! У меня же шесть спектаклей!

— Ни звука!

Но это же мой дебют, — думаю я в панике. Молчу, никому ничего не рассказываю. Умоляю врача сделать мне укол, который дает энергию и тонус. Но картина с голосом не меняется. И вот — спектакль. Я пою и с ужасом жду третьего акта, где сложнейшая ария Аиды. Страх перед тем, что будет. И о, счастье — вы не поверите, — начинается дождь! А театр под открытым небом: ладно бы зрители вымокли, да ведь оркестр играть не может. Так спектакль и отменили.

— Но как это петь с несмыканием связок?

— Это, наверное, опыт и огромное желание. Да лучше таких экспериментов не делать. Да если бы несчастье заключалось только в связках! У меня, знаете, какой случай был? В Большом театре я пела «Орлеанскую деву», и в финале моя героиня возносится на кресте, который рабочие прикрепляли к специальной подставке. За несколько секунд они должны были вставить штыри в крест, а крест в подставку, прикрепить меня ремнями к кресту и дать в руки специальную колодку. На одном из спектаклей они все быстро сделали, но почему-то не успели меня привязать.

И вот я стою в образе, готовлюсь вознестись. Поплыла вверх. Хор сзади поет. Из люка валит дым. И в тот момент, когда меня подняли почти на шесть метров, подставка подо мной закачалась и я, не успев даже измениться в лице, рухнула. В голове пронеслась только мысль — это гибель. Из зала, наверное, это смотрелось зрелищно. Публика ахнула, но решила, что так и должно быть с Орлеанской девой. Знаете, что меня спасло? Во-первых, колодка в руках, она самортизировала мое падение, иначе бы я размозжила лицо и грудь. А во-вторых, это было Рождество.