Мост через бухту Золотой Рог

— Меня зовут Ягмур (Дождь).

Одна из девушек тут же шутливо откликнулась:

— А меня Самур (Грязь).

Эти двое — девушка и молоденький студент — с первого взгляда влюбились друг в друга и уже вскоре курили сообща одну сигарету. В этом турецком рабочем объединении, словно в старом французском фильме, дымили все подряд-у каждого в руках или во рту была сигарета. Маленькая роль, главная роль — не имеет значения, сигарета все делает фотогеничным — кино, ожидание, жизнь. Эти мужчины сели в Турции в автобусы, потом в поезда, потом в самолеты — и прибыли в Берлин. Тут они оказались перед лестницей, верхний конец которой исчезал где-то в небесах. Они взбирались по этой лестнице, думая про себя: «Только несколько ступенек, потом мы спустимся обратно». Ибо потом они хотели снова сесть в поезда и автобусы и вернуться в места, откуда уехали. Эти мужчины говорили точно так же, как многие женщины в нашем общитии: «Через год только меня здесь и видели». Они много говорили об этом годе, на который они приехали в Берлин, говорили так, словно этот срок вовсе не из их жизни; они без конца курили, пили чай, а по городу передвигались только вместе, словно это джунгли, а они остались тут одни, без отцов. Фабричные гудки, открывающиеся и закрывающиеся дверцы автобуса, резкая вспышка света, вырывающая тебя из сладкого сна, мыльная пена в зеркалах, шершавые голоса бритвенных лезвий, сбритая щетина в умывальной раковине, кафель печей, обжигающе ледяной по утрам, постылый тусклый свет в булочной, грязный снег под колесами автобуса, спящие попутчики в поездах, ни телеграфного столба, ни птицы в чужом небе, только мелькают в окнах одинокие раскуроченные телефонные будки. Казалось, останься ты на этих улицах один, и тебя, как песчинку, подхватит ветром и расшибет о первую попавшуюся стену. Вот почему эти мужчины повсюду ходили вместе. Снег запорошивал им усы. Троим запорошенным снегом усам куда легче пробиваться сквозь снегопад, чем таким же усам в одиночку Так, вместе с другими, подле других, каждый мужчина находил себе и отца, и деда, и одолевать дорогу, конца и края которой не видно, рядом с дедом и рядом с отцом было не в пример веселей. Мужчины сообща ходили по берлинским улицам, горласто перекликаясь между собой, словно стараясь громкостью речи проложить себе путь в чужом, неведомом, дремучем лесу. Они и на другую сторону улицы переходили вовсе не для того, чтобы свернуть, допустим, в переулок, а просто торопясь догнать собственные непослушно-громкие слова. Так они и шли вслед за собственными словами, а людям, которые этих гортанных слов не понимали, казалось, что пришельцы просто привыкли у себя дома гоняться за ослами да индюшками, вот и кричат, вот и несутся очертя голову. Вслед за своими словами мужчины доходили до турецкого рабочего объедини гая, там они курили и пили чай. Потом, вставая, не говорили «Ну, я пошел», а только: «Ну, мы пошли». Подливая себе в стакан чаю, человек говорил: «Попьем-ка чайку». Завидев на столе газету, решал: «Почитаем — ка газетку». Всякое «я» жалось к другому «я», торопясь образовать «мы». Только материя, из которой были пошиты их брюки, только их вязаные жилетки способны были поведать что-то про историю их «я», только смуглость или белизна их кожи, морщины на их шеях, несхожесть их говоров указывали на то, что родились они от разных матерей. Когда они не разговаривали, а просто стояли в комнате, казалось, будто все они стоят вокруг одной лошади и, положив руки ей на холку или круп, греются ее теплом. Заслышав с улицы визг тормозов или отчаянный гудок пошедшей юзом машины, говорили: «Пойдем посмотрим». И уходили, чтобы вскоре вернуться в мокрых башмаках и куртках, с мокрыми волосами, снять как по команде куртки, сесть за стол и дружно зазвенеть в стаканах ложечками. Кто-то один говорил: «Хлебнем-ка чайку». Кто-то другой мгновенно отзывался: «Да, хлебнем чайку». И отхлебывал из своего стакана.

Ягмур (Дождь), единственный студент во всем турецком рабочем объединении, внушал своему собеседнику:

— Ты рабочий, а у рабочего нет родины. Его родина там, где работа, так сказал наш великий турецкий поэт Назым Хикмет. Он тринадцать лет в тюрьме отсидел.

Рабочий, которому Дождь все это внушал, повторил его слова, а потом, подумав, сказал:

— Ты правильно говоришь, брат, мы рабочие, у рабочих нет родины.

Если кто-то заболевал и сидел за столом с температурой, он сам никогда не говорил о себе: «Я болен», это другие говорили о нем: «Он болен».

В турецком рабочем объединении только Дождь и наш комендант-коммунист говорили о себе «я». Они вместе ходили в кино, потом вместе являлись в объединение, и Дождь говорил:

— Я вчера фильм посмотрел, рассказать вам? Фильм называется «Молчание», режиссер Ингмар Бергман.

Потом, на пару, они пересказывали фильм. Рассказывали обычно по очереди, но в какой-то момент один останавливал другого:

— Да нет, не так, дай-ка я расскажу, как я это место понял.

Вот так, постоянно друг дружку перебивая, вырывая друг у друга нить повествования, они нам всё и излагали, и получалось, будто мы видим сразу два фильма. И только в конце, когда пересказ событий был закончен, они приходили к единодушному общему выводу:

— Короче, Бергман хочет сказать, что старушке Европе кранты.

И смотрели на нас с искорками смеха в глазах. Оба курили сигары. Пока один говорил, другой, отрешенно глядя в потолок, пускал колечки дыма, а мы, трое девчонок, старались нанизать эти колечки на свои безымянные пальчики.

Дождь водил заболевших рабочих к врачу, подыскивал для рабочих жилье, писал для них объявления в газеты. У него был друг, бывший крестьянин, ставший теперь рабочим. Он носил очки с толстенными стеклами, звали его Хамза. Вид у него был такой, будто он разгуливает по Берлину со своим осликом. Его жена осталась в Турции, в деревне. Нам он говорил:

— Сестры, меня расколошматили молоты капитализма.

Курил он столько, что однажды по рассеянности вместо пепельницы сунул горящую сигарету себе в нагрудный карман рубашки. И тут же сказал Дождю:

— Брат, смотри, как пылает мое сердце.

Хамза искал себе немецкую жену для совместной жизни в Берлине, и Дождь поместил от его имени объявление в газете: «Ищу преподавательницу изучать немецкий язык». Преподавательница явилась к Хамзе в комнату, стала обучать его немецкому языку, а Хамза во время этих уроков то и дело вздыхал, чтобы преподавательница поняла, чего он на самом деле хочет. Учительница удивлялась и спрашивала:

— Хамза, что с тобой?

Хамза отвечал:

— По дому тоскую.

Учительница приходила и уходила, и все без толку. Дождь и Хамза не знали, как быть. Они купили бюстгальтер, Хамза засунул его под подушку, но так, чтобы одна чашечка бюстгальтера из-под подушки свешивалась. Он решил, что учительница, как увидит бюстгальтер, догадается, наконец, что он мужчина, и подарит ему свою любовь. Однако перед самым приходом учительницы он испугался и запихнул бюстгальтер обратно под подушку. В другой раз они с Дождем купили дамские духи, и он распрыскал эти духи по всей комнате. Однако перед самым приходом учительницы он распахнул окно и проветрил комнату. Немецкий ему не давался. Учительница от него отказалась.

Тогда Дождь дал от его имени новое объявление: «Женатый мужчина, каждый вечер занимается любовью со своей женой, но потом она засыпает, а ему этого недостаточно. Ищет замужнюю женщину с аналогичными запросами. Конфиденциальность гарантируется». Ответ Хамза получил очень скоро, и ответ этот гласил: «Еще раз вякнешь, и мы заявим на тебя в полицию». В конверт было вложено фото знаменитого комиссара полиции из детективного телесериала. С этой фотографией в руках Хамза прибежал в турецкое рабочее объединение, трясясь от страха:

— Полиция, они заявят на нас полиции.

В итоге Дождь дал от его имени третье объявление: «Ищу учительницу танцев». Хамза стал брать уроки танцев, раз-два-три-четыре-пять-шесть. Вскоре он пришел в рабочее объединение и продемонстрировал, как проходят уроки:

— Она кладет руку мне на плечо, раз-два. Я кладу руку ей на талию, три. Она просовывает свою ногу мне между ног, четыре. Я просовываю Hoiy ей между ног, пять. Мои руки с ее талии опускаются на ее зад, шесть. Она дает мне по морде.

Дождь и Хамза попробовали подыскать другую учительницу танцев, но больше никого не нашли. Тогда Хамза начал стряпать. Для нас, троих девчонок, он приготовил баранину с фасолью. Он встретил нас в косынке, из-под которой топорщились его пышные усы. Когда он стряпает, объяснил Хамза, он изображает свою бабку, чтобы не готовить для себя одного. И для наглядности тут же женским голосом спел нам турецкую песню про сад, в котором распустились цветы. Парень говорит своей девушке, пусть не опаздывает, пусть приходит к нему поскорей. А если вздумает крутить любовь с кем-то другим, пусть лучше сразу повесится. Другой мужчина превратит ее жизнь в ад.

Потом Хамза перевел слова песни на тот немецкий язык, что успел выучить у преподавательницы:

В саду цветы открываться и вверх вверх и говорить моей любимый не стоять скорей скорей приходить моя любимый не жениться на плохой мужчина тот ее умирать имела райскую жизнь плохой мужчина делать ад

Пока мы уплетали баранину с фасолью, сам Хамза не ел, только курил без конца, нещадно пуская дым нам в физиономии.

— Кушайте, кушайте, розы мои, — приговаривал он. — Вы-то здесь, на этом свете, а мои сестрички уже на том.

И тут он неожиданно заплакал. Слезы капали ему прямо в тарелку, на вкусную баранину. Оказалось, его жена в Турции, в деревне, попросила кого — то помочь ей написать ему письмо. В письме она рассказывала, что стояла однажды в саду и ела вишни. И тут пришел дядя Хамзы и начал есть вишни вместе с ней с одной ветки. Здесь, в Берлине, Хамзе не давала покоя только одна мысль: кто первым встал под ту вишню? Его жена или его дядя? Кто к кому пришел? Его жена к его дяде, который первым встал под вишню, или его дядя к его жене, которая, быть может, первая встала под дерево и дядю там дожидалась? Пока Хамза говорил, мы, трое девчонок, уплетали баранину, а сам он не ел, и жир на его остывшей баранине застывал. Глядя на этот белый, застывший жир, я вдруг поняла, как страшно далеко все мы от Турции. Будь Хамза дома, у себя в деревне, он, возможно, тоже пошел бы к тому дереву и стал бы есть вишни вместе со своей женой и со своим дядей, с одной ветки. А так у него ничего нет, только это письмо. Он приговаривал: