Мост через Лету

— Это могло случиться в любую минуту. Он всегда был один, — сказала моя мать.

Был холодный октябрьский вечер. Мы сидели в тесной мансарде, на шестом этаже. Там стоял на окне радиоприемник, в старом футляре поблескивал осиротевший саксофон. Ивлев ладонью гладил его выпуклые бока. Он был учеником отца, инструмент переходил к нему. Мама курила и, не докурив, бросала в пепельницу окурки в губной помаде. Рядом с ней у окна стояла хрупкая усталая женщина. Она прилетела из Москвы, куда должна была вернуться ночным самолетом. Это была замечательная женщина, но я никогда не понимал, какая она.

Я только знал, что вот она стоит рядом. Этого мне хватало.

— Берегите его, Маша. Он такой безалаберный. А вы очень славная. Будьте счастливы, дети, — сказала моя мать.

«В жизни много разных казусов и сантиментов, — говорил мне отец. — Они кажутся ложными. Но верь. И живи с ними…»

Мать давно не принимала его всерьез.

Я посмотрел на них, на мою мать и на мою милую, и вдруг испугался чего-то. И понял — они поразительно похожи.

Мы спешили. Я отвез ее в аэропорт. В суете я не мог ничего рассмотреть и запомнить. Только зарево вечерних огней, всполохи в облаках, да огненные выхлопы авиамоторов.

* * *

Не так давно я был в Москве. Навестил Машу. Вечером мы пили чай. Дочка разбрыкалась в кровати — попка кверху. Маша уложила ее на подушку, поправила одеяло, погасила свет. И мы вышли из детской. Уселись за овальный стол в просторной комнате, где продавленное вольтеровское кресло и цветной телевизор. За громоздким столом мы пили чай и разговаривали.

Она опять почему-то была в голубом домашнем платье, том самом, сшитом во время беременности. Девочка с потемневшими волосами, с младенчества усвоившая трудную науку ни при каких обстоятельствах не падать духом и не подавать виду, что бы ни случилось, не выдавать своих чувств, как будто было что-то главное или очень важное в этом умении владеть собой.

Свекровь она спровадила в театр или в консерваторию, я толком не понял. Позвонил муж со службы, обрадовался, что я здесь, у них, пообещал после совещания сразу приехать. Я молча давил ложкой лимон и тупо размешивал сахар в стакане, — он шевелился в серебряном подстаканнике. Я был вымотан хождением по московским редакциям, не хотел думать, пялился в телевизор, предварительно выключив звук.

Маша сидела напротив. Чай остывал в растрескавшейся чашке кузнецовского фарфора, которую подарила ей моя мать.

— А ты знаешь, когда у нас все началось? — вдруг спросила она.

— Ну? — вяло заинтересовался я.

— Помнишь, тогда в пятом классе ты подговорил Удалова и Кузю меня отлупить. А потом сам же и рассказал, признался?

— Ну, что ты мелешь, Машенька. Побойся Бога, что ты плетешь! — лениво возмутился я.

— Ну, как же, я ведь помню.

— Да ничего ты не помнишь, Я подговаривал Володьку Ивлева, а не Кузю. А он отказался — видишь ли, ему это все показалось неблагородным.

— А потом?

— Потом они сами к тебе на улице пристали. Из-за промокашки. И я тут случился. Страшно обрадовался, что такая пруха. А потом струсил: все-таки четверо!

— Действительно струсил?

— Ну…

— Так ведь ты дрался? — не поверила она.

— Дрался-то я, дрался — но с двумя. Да и то вышло случайно: думал, Серега Удалов там один… С тобой.

— Потому и примчался?

— Потому.

Она задумалась на мгновенье, и прядка ее непослушная свалилась с виска.

— Ладно, — сказала она. — Струсил или не струсил… Подробности не важны.

— Как же! — не согласился я. — Ведь тогда я тебе все рассказал. Все как есть выложил. Это важно.

— Вот!.. Вот именно, — рассмеялась она. — Когда я это все услышала, я тебя возненавидела. Просто на дух выносить не могла. Тебя за драку выгнали, в другой класс перевели. Но если мы встречались в рекреационном зале на переменке, или от девчонок я вдруг слышала о тебе, мне худо становилось. И все думала и думала: как же это он мог, как посмел все это мне выложить запросто!.. Вот и получилось, что я всегда думала о тебе, — она смотрела мне прямо в глаза. — Всегда думала. И теперь думаю… И, наверное, долго еще буду думать.

* * *

Сейчас другой вечер. Я один в холостяцкой своей комнате, в коммунальной квартире, в центре Питера, — не слишком уютной, но чистой и прибранной, как каюта на военном корабле. Ковер падает со стены на кушетку, над столом голубоватый свет лампы, в углу дряхлый радиоприемник. И за стеклами в шкафах поблескивают буквы на корешках книг. Звонит телефон, соседка зовет в коридор, и присмиревшая актриса усталым голосом сообщает, что у нее после спектакля нет сил приехать. А днем был снегопад.

Снег валил густыми хлопьями, а потом поднялся ветер. И замело, задуло, запуржило. И звонкий холодный асфальт канул в осень, а московский день отодвинулся в давно. Когда-то давно я был в гостях. Мы пили чай. И ее глаза покраснели, когда я нечаянно произнес неосторожную, недостаточно округлую фразу. И еще раз. И понял, что не могло это быть случайностью, что жива, дремлет, не умерла — шевелится наша боль.

Скоро можно будет рассказывать об этом уже не в суете переживаний, а как бы глядя со стороны, а может быть, изнутри, потом у что вскрывается суть событий. Форма фразы и стилистические обстоятельства не волн уют, а тревожит и заставляет грустить прожитый смысл: ты пережил первую любовь и освободился от лучшей части себя, у траченной безвозвратно вместе с запутанными, раздвоенными, но чудесными переживаниями — они ушли и растворяются в памяти, как растворились радости детства и мучительные неосознанные стремления семиклассника. И девочка в голубом платье, широком без надобности, будто вышедшая проводить, худенька я женщина заблестевшими глазами улыбается тебе вслед.

* * *

Однажды утром я пришел к отцу на репетицию, принес билеты на концерт Курта Эдельхагена. На дворе стояла ветреная, ясная погода. Мы сидели в пустом и нетопленном зале. Голоногая девушка тряпками протирала витрину. На эстраде лежали инструменты. Солнечные блики играли на медных боках труб, сияли никелированные обручи и перламутровая облицовка барабана, шоколадно отсвечивала полированная крышка контрабаса, и золотом горел отцовский саксофон — инструмент немецкой фирмы «Kohlert», его единственная ценная вещь.

Глаза у старика были красные, он не выспался. Он давно уже не мог выспаться как следует. По ночам кашель будил его. И никто не мог ему помочь. Черный футляр от саксофона напоминал маленький гроб в мансарде, где половину подоконника занимал «Philips», а ноты были разложены на стульях. Врачи посылали отца на курорт. Но он и слышать не хотел о том, чтобы продать этот саксофон и купить дудку попроще. А деньги, что зарабатывал, в его карманах не застревали.

Он и сейчас покашливал, но не прекращал репетиции.