Мост через Лету
Шрифт:
— Это правда, что ты бросил универ?
— Не знаю, — ответил я. — Еще не решил.
— А то приходи работать к нам, в такси, — предложил Кузя. — Курсы кончишь, и будьте-нате. Парень ты крепкий. Опять же: гонки, ралли.
— Ты что, в таксопарке — спорторг?
Разговор не получался. Бородатые мальчики заняли места на эстраде. Кузя начал уламывать на танец девушку за столиком у окна. Ему хотелось познакомиться.
— Маше Бобровской здесь никто в подметки не годится, — сказал Беликов серьезно.
— Тут и говорить не о чем, — согласился
— Куда намылился? — спросили они.
— За кудыкину гору.
Я задирал их нарочно, кулаки чесались. А заодно дразнил перепуганных университетских знакомых. Но миролюбию Кузи и Удалова не было границ.
— Оставайся, закажем еще. Кто гуляет в такой мороз!
— Надо проветриться.
Поздно ночью я возвращался домой по пустынным улицам, и фасады казались архитектурными декорациями, кулисами, приготовленными к несостоявшемуся спектаклю. К звездам тянулись шпили и башни, и купола. Дым из печных труб поднимался вертикально вверх. Пахло снегом и елкой.
В прихожей висели шубы и пальто. Я споткнулся о женские сапоги. У отца на кухне засиделись гости, из-за двери слышались голоса и звон посуды. В комнате было уютно и натоплено. Поблескивал стеклом древний радиоприемник.
Я заглянул в печь: в топке светились угли. Я не стал зажигать свет и, не раздеваясь, опустился на постель. Протянул руку, включил приемник. В ящике зашипело. Я быстро вращал колесико настройки. Из динамика сыпались обрывки фраз, свист, шорохи, джазовые синкопчики. Наконец я нашел, что искал, и приглушил звук.
За стеной отец громко сообщил о моем приходе. Если он придет звать, надо будет вежливо отказаться. Так, чтобы не обидеть, — подумал я.
Но меня никто не позвал.
Отец ночевал дома. Ему звонили, и, если я подходил к телефону, на том конце вешали трубку. Он усмехался сквозь зубы. С работы возвращался поздно и всю первую половину дня отсыпался, а потом читал в кровати газету. Я приходил домой, и мы вместе молча готовили обед.
— Свихнуться можно, — однажды сказал он мне. — Давай выпьем?
— Тебе на концерт.
— А мы немного.
И я отправился за маленькойв магазин.
— Если ты и вправду надумал сделаться писателем, — сказал он, когда мы уже сидели за столом, — надо работать каждый день. Даже если не клеится, все равно.
— А если не пишется? — хмуро возразил я.
— Надо привычку выработать. Лентяй ты: больше мечтаешь, чем делаешь. Пора учиться ремеслу. Иначе ничего не добьешься. Такая профессия.
— Знаешь, иногда страшно начать.
— Нормально, — сказал он, — учись страх преодолевать. И потом, тебе уже пора привыкать подольше быть одному. В сочинительском деле главное решаешь один на один с самим собой, — он усмехнулся. — Побольше думай о жизни, артист. Ничего нового ты не придумаешь, но, может быть, научишься думать…
А то возишься с этой девчонкой, да и с дружками тоже. Суета все.— Мне с ними скучно, если ничего не сделал. Отец кивнул. Он задумался, а потом покачал головой и налил еще по одной:
— И без них скучно, когда все сделал, а, артист? Такая она и будет — твоя жизнь.
Я намазал ему бутерброд ливерной колбасой. Она называлась собачья радость. Он поблагодарил.
— Давай за наши успехи!.. И вот еще, ты понимаешь, что тебя в армию заберут, если бросишь университет?
Мы выпили, и я сказал, что уеду.
— Куда?
— Все равно… В Тарту.
— Найдут.
— Пусть! Я армии не боюсь, но и они тоже должны понимать, что я к ним не просился. Если возьмут — пусть пеняют на себя.
— Да, повезет им с тобой, я чувствую, — согласился он. — Огребут подарочек.
— Вот и Маше жизнь испортил, — сказал я и почувствовал, что неожиданно захмелел.
— Ну, это еще как посмотреть. Может, она вашу любовь как лучшие дни вспомнит, — и он подмигнул мне. — Что думаешь?
Мы оба рассмеялись нехорошим мужским смехом. И сразу сделалось легко, словно бы снежным воздухом повеяло из окна.
— Затопи печку, — сказал отец.
— Дымить будет.
— Ну и что!
Я разломал во дворе пару ящиков из-под картофеля, принес тонкие досочки и прихватил по дороге в дворницкой несколько поленьев. Огненные блики побежали по стенам, перекинулись на портьеру, осветили корешки книг. Книги покрылись слоем пыли. Я давно к ним не подходил. С тех пор, как сделался писателем.
— Скажи, невесело иметь неудачника отца?
— С чего ты взял?
— Не виляй.
Я задумался. Я ответил так, чтобы он поверил:
— Что считать неудачей?
— Может, ты и прав…
Он отвернулся. Подошел к окну, отдернул портьеру. Провел пальцем по запотевшему стеклу. Закурил.
— Читаешь без разбору. Смотри, не свихнись: в странном мире живешь. Может, тебе армия мозги вправит?
В тот день я не помню ни снега, ни дождя. Было сухо, ясно и холодно. Мартовская лыжня выводила на крутой склон, сворачивала за кусты и стекала вниз, накатанная и тугая, делала поворот возле черной поленницы у кромки льда и убегала сверкающей струной через белое озеро к зеленым соснам на том берегу.
Мама выехала из леса и окрикнула меня. В шерстяном костюме, в солнечных очках, с лицом, потемневшим от загара, стройная и сердитая на локоны, выбившиеся из-под шапочки, — она выглядела на тридцать.
— Здесь нельзя, — закричала мама. — Не смей спускаться!
Выбросив снег веером на развороте, она остановилась рядом, воткнула палки и сняла варежки.
— Не видишь разве — поленница.
— От конца спуска до нее метров двадцать.
— Поворот у тебя не отработан, а плугом там нельзя.