Мой ангел злой, моя любовь…

Краем глаза Анна заметила темный силуэт и обернулась к подходящему к ней Павлишину. Как всегда тот смущенно опустил глаза в пожухлую траву, стал теребить шляпу в руках в волнении. Единственный человек в уезде среди дворянства, который говорил с ней без лукавого огонька в глазах или без плохо скрытого превосходства. Один из тех редких людей, наносящих ей визиты в ее нынешнем скромном жилище.

— Павел Родионович, — протянула Анна для пожатия ему обе руки, и он обхватил ее ладошки одной рукой, ласково пожал их. Мадам Павлишина, стоявшая чуть поодаль за низкой оградой на церковном дворе, явно недовольно кивнула Анне. Она не могла принять это расположение сына к Шепелевой ныне, когда та потеряла бывшее положение, когда та стала притчей в языцех (да, конечно, и она, мадам, была тому виной, но разве сама Шепелева не виновна в том более?). Ах, ворожит она что ли, эта русоволосая девица? Хотя девица ли…?

Меж тем, Анна, опираясь на предложенный локоть Павлишина, входила с погоста на двор, чтобы после коротких поклонов и вежливых улыбок со знакомцами, приехавшими в церковь на службу, пройти в темноту и прохладу храма.

— Я думала, у вас нынче заседание в Гжатске, — напомнила она тихонько Павлишину перед ступенями церкви. Тот вышел в отставку еще весной 1813 года, когда ополчение было распущено на границах империи, вернулся в родные земли и занял место в уездном суде, которое когда-то выхлопотал ему Михаил Львович. — Помните, вы говорили о нем?

— Вы запомнили то? — улыбнулся смущенно Павлишин, поправляя очки на носу. — Я маменьку привез к службе и не мог не увидеть вас, Анна Михайловна. Быть может, вы позволите мне быть завтра у вас к чаю? Маменьке не терпится угостить вареньем на меду, который наша Акулина смастерила по новой рецептуре.

Анна улыбнулась Павлишину, скрывая грусть, которую вдруг почувствовала при этих словах. Ранее она бы и мысли не допустила о том, какие споры пришлось преодолеть Павлу Родионовичу, чтобы мадам Павлишина поехала с визитом в дом Анны. Теперь же, когда количество визитеров сократилось в разы, когда поднос для карточек постоянно пустовал (да Анна уже и не ставила его), она сразу почувствовала при первых же словах, насколько не по душе мадам Павлишиной будет этот визит. И не она сама предложила его, а сын настоял на том, вне всяких сомнений.

— Вы должны были нас дождаться, Анна Михайловна, — легко упрекнул Анну Павлишин, недовольный тем, что она ушла к церкви пешком через лес, не поехала с ними в старенькой карете. Они часто подвозили ее на службу и в уезд, следуя долгу соседскому. Пользоваться же добротой управителя Милорадово, который предложил ей свободно распоряжаться лошадьми и экипажами каретного сарая имения в отсутствие хозяина, Анна не смела и не хотела.

— Я желала пройтись, — ответила она, расправляя перчатку, которую спешно натянула на ладонь, выходя за ограду погоста. — Нынче сухо, можно и прогуляться. Доктор Мантель говорит, это весьма полезно для здоровья. Вам, верно, пора? — спросила она, заметив, каким взглядом Павлишин взглянул на циферблат часов. — Благодарю вас, что привезли в церковь моих домашних.

— Для меня сущее удовольствие служить вам, — тихо ответил Павел Родионович, поднося на прощание ее ладонь к губам. Пусть даже через ткань перчатки, но только бы коснуться ее руки! — Вы же ведаете то. Надеюсь, когда-нибудь вы все же позволите мне повторить мою просьбу и…

— Je vous prie! [531] — Анна с легкой грустинкой в глазах улыбнулась, сглаживая этой улыбкой резкость, с которой она прервала его. — Прошу вас, ненадобно. Мы оба знаем, что это невозможно…

531

Прошу вас! (фр.)

— Ошибаетесь, Анна Михайловна, — покачал с головой Павлишин. — Когда-то и избавление от Наполеона казалось невозможным, а ныне ж… Нет в мире невозможного. Только бы желание наше было на действо и только.

Ах, если бы было так, думала после стоя на службе Анна. Если бы все осуществлялось только по нашему желанию, что от самого сердца идет! Нет, бедный Павел Родионович совсем не прав. А потом подумала, что он все-таки несколько обижен на нее за отказ на предложение, которое Павлишин сделал ей прошлым летом, запинаясь едва ли не на каждом втором слове своей речи. И забавно краснея до самых ушей.

Но разве могла она согласиться, думала Анна, совсем не вслушиваясь ныне в слова, читаемые отцом Иоанном под треск свечей и тихие вздохи прихожан, крестясь только вслед остальным. Разве могла она пойти под венец с Павлом Родионовичем? Вручить ему в руки судьбы своих домашних, когда он и так бился изо всех сил, пытаясь поправить дела после войны, когда на его небольшое жалование он кормил не только мать, но и дворню, что была в его усадьбе. И мадам Павлишина явно не пожелала бы такой невестки себе: с приданым из скудного гардероба и нескольких человек на прокорм, со шлейфом слухов за спиной и маленьким дитем на руках впоследствии. Будь ее воля, она бы и порога не переступила нынешнего дома Анны, как и многие остальные, забывшие ее, словно и не было никогда знакомства.

Конечно, все было бы по-иному, согласись тогда Анна стать женой князя, не могла не подумать она. Перед княгиней Чаговской-Вольной снова бы склонялись головы подобострастно и делались низкие реверансы. За внимание княгини бы боролись, визиты в ее дом никогда не прекращались. И княгиня никогда бы не считала, насколько ей хватит средств, если она приобретет дров на несколько месяцев — с ноября по март. Княгиня бы не чинила перчатки для прогулок, а выбрасывала их без жалости при малейшем пятне на мягкой ткани. Совсем как Анна делала раньше…

Анна сжала сильнее свечу в руке. Будь проклята эта война, безжалостно разрушившая ее прежний мир! Превратившая ее жизнь в жалкое подобие той, которую она хотела бы вести. А потом вдруг взглянула на суровый лик святого, что глядел на нее с росписи стены, и устыдилась своих неподобающих мыслей, постаралась сосредоточиться на словах отца Иоанна. Но все же не смогла — отчего-то мысли снова вползли в голову одна за другой, заставили снова забыть о том, где находится она, когда Анна взглянула на огоньки свечей.

Дрова. Ныне дрова надобно было покупать, а не пользоваться добротой Модеста Ивановича. Ему и так верно неспокойно за то, что он творит с барским добром, что так вольно распоряжается им. И крышу во флигеле им этим летом справил новую, утверждая, что остались материалы от ремонта основного усадебного дома, и стены оштукатурил и утеплил, чтобы они не мерзли как прошлой зимой. Вольготно же им жилось, пока барин был в Европе, пока не на его глазах творились такие растраты на тех, кто жил во флигеле. И с огородов им урожай, бывало, приносили в корзинах, и с садов и теплиц местных, и с заднего двора приносили яйца, молоко да мясо. Анна всякий раз стыдилась брать эти подношения из рук тех, кто еще недавно называл ее хозяйкой, стыдилась, когда приходил к ней во флигель Модест Иванович и спрашивал, надобно ли чего еще барышне и людям ее.

— Отчего вы так добры ко мне? — спросила как-то Анна. — Отчего так рискуете своим положением? Или… или вы с ведома барина делаете то?

Но Модест Иванович разрушил тогда ее наивные мечты, что, возможно, это именно Андрей так исподволь заботится о ней и ее судьбе. Глупо, право, было так думать!

— Это не составляет для меня труда, Анна Михайловна, — слегка краснея, ответил тогда управитель. — Барин ведь в Европе нынче. Да и коли все делать по уму, то и опасности нет никакой…