Мой год отдыха и релакса

– Ты достаточно много спишь? – спрашивала доктор Таттл каждую неделю, когда я приходила к ней.

– Так, с трудом, – отвечала я неизменно. – Эти препараты почти не уменьшают мою тревогу.

– Съедай банку нута, – советовала она. – Его еще называют турецким горохом. И попробуй вот это. – Она что-то нацарапала в своем блокноте с бланками. Диапазон лекарств, которые я потребляла, был впечатляющим. Доктор Таттл объяснила, как можно довести до максимума страховое покрытие. Надо сначала выписывать лекарства, уменьшающие побочное действие, и уж потом переходить непосредственно к тем, которые облегчают мои симптомы, – в моем случае это «изнурительная усталость вследствие эмоциональной слабости, плюс бессонница, что вызывает мягкий психоз и агрессию». Вот что она собиралась написать. Свой метод она называла экопрограммированием и говорила, что пишет статью, которая скоро появится «в гамбургском журнале». Так что она давала мне таблетки, которые были направлены против мигрени, предотвращали судороги, лечили синдром беспокойных ног и потерю слуха. Эти лекарства должны были расслабить меня настолько, чтобы я могла хоть в какой-то мере обрести «крайне необходимый покой».

Однажды в марте 2000 года я вернулась к своему столу в «Дукате» после полуденного визита в бездонную пропасть в кладовке и нашла то, что могло осветить дорожку к моему вероятному увольнению. «Спать надо ночью, – гласила записка, привет от Наташи. – Это рабочее место». Я не могу винить Наташу за желание уволить меня. К тому времени я спала на работе уже год. Последние несколько месяцев я перестала нормально одеваться. Я сидела за столом в толстовке с капюшоном и с макияжем трехдневной давности, размазанным вокруг глаз. Я все теряла, все путала. Я никуда не годилась. Я могла запланировать что-то и сделать совершенно противоположное. Я все портила. Практиканты встряхивали меня, напоминали, что я велела им сделать. «Что дальше?»

Что дальше? Я понятия не имела.

Наташа стала это замечать. Моя сонливость была удобна для общения с посетителями галереи, но не в тех случаях, когда требовалось расписаться за посылку или заметить, что кто-то пришел с собакой и та оставила отпечатки лап по всему полу. Такое случалось несколько раз. Кто-то проливал латте. Студенты-искусствоведы трогали руками картины, один раз даже поменяли местами инсталляцию из тонких CD-футляров у Джеррода Харви, сложив слово «хакер». Я заметила это и просто перемешала пластиковые футляры. Все обошлось. Но когда в заднем зале однажды днем расположилась бездомная тетка, Наташа об этом узнала. Я понятия не имела, сколько там просидела та женщина. Возможно, посетители принимали ее за элемент инсталляции. В конце концов, я заплатила ей пятьдесят баксов из лежавшей в галерее мелочи, чтобы она ушла. Наташа не могла скрыть раздражения.

– Когда сюда приходят люди, ты должна общаться с ними от моего имени и произвести впечатление. Ты знаешь, что на прошлой неделе тут был Артур Шиллинг? Он мне только что звонил. – Она наверняка считала, что я сижу на наркотиках.

– Кто?

– Господи. Изучай списки. Изучай фотографии известных мастеров, – воскликнула она. – Где упаковочный лист для барона? – Et cetera, et cetera.

Этой весной галерея устроила первый соло-вернисаж Пин Си – «Боувоувоу», – и Наташа следила за всеми деталями. Вероятно, она уволила бы меня раньше, если бы не была сильно занята.

Я как могла демонстрировала интерес и скрывала свой ужас, когда Наташа рассуждала о «собачьих экспонатах» Пин Си. Он таксидермировал породистых собак: пуделя, шпица, шотландского терьера, черного лабрадора, таксу. Даже маленького щенка сибирской хаски. Он долго работал над этим. Они с Наташей сблизились, поскольку его эякуляционные картины отлично продавались.

Во время инсталляции я подслушала, как один из практикантов шептал электрику:

– Ходят слухи, что художник берет собак щенками, выращивает их, потом убивает, когда они достигают определенного роста. Он запирает животных в большую морозильную камеру, потому что это самый гуманный метод эвтаназии, который не портит их экстерьер. Когда они оттаивают, он может зафиксировать их в любой позе, как захочет.

– Почему же он не травит их, не ломает шею?

Мне показалось, что такие слухи недалеки от действительности.

Когда собаки были установлены, провода подсоединены, вся электрика включена в сеть, Наташа погасила свет и включила каждую собаку. Из глаз несчастных выстрелили красные лазеры. Я гладила черного лабрадора, пока уборщицы подметали выпавшую собачью шерсть. Его морда была шелковистой и холодной.

– Пожалуйста, не надо гладить, – неожиданно сказал в темноте Пин Си.

Наташа взяла его за руку и принялась ворковать, что она готова к парочке протестов общества защиты животных и к статье в «Нью-Йорк таймс», что информационный шум дороже золота. Пин Си бесстрастно кивал.

В день открытия я притворилась больной. Казалось, Наташе было все равно. Она посадила на мое место Анжелику, анорексичную старшекурсницу Нью-Йоркского университета. Шоу имело «брутальный успех». Как написал один критик, «жестоко и забавно». Другой заметил, что работы Пин Си «знаменуют конец священного в искусстве. Этот извращенный ублюдок вытаскивает на свет дерьмо. Его уже называют новым Марселем Дюшаном. Но представляет ли интерес его вонь?».

Не знаю, почему я просто не уволилась. В деньгах я не нуждалась. Когда наконец в июне Наташа позвонила из Швейцарии и сообщила, что увольняет меня, я испытала облегчение. Вроде я накосячила с отправкой материалов прессы для ярмарки современного искусства «Арт Базель».

– Мне просто любопытно, на что ты подсела? – поинтересовалась она.

– Я просто реально устала.

– Что-то со здоровьем?

– Нет, – сказала я. А ведь могла бы наврать. Могла бы сказать, что у меня мононуклеоз или просто нарушение сна. Даже рак. Ведь все болеют раком. Но оправдываться было бесполезно. У меня не было веской причины цепляться за эту работу. – Ты отпускаешь меня?

– Я бы хотела, чтобы ты осталась до моего возвращения и за это время передала Анжелике все дела, показала файлы, ну, и все, что ты делаешь на компьютере, если делаешь.

Я нажала отбой, взяла горсть бенадрила, спустилась в кладовку и заснула.

Ох, сон. Ничто на свете не способно доставлять мне такое удовольствие, давать такую свободу, такие силы, чтобы чувствовать, двигаться, думать и мечтать, защищая от несчастий, подстерегающих в реальной жизни. Я не нарколептик – я никогда не сплю, когда не хочу этого. Скорее я сомниак. Сомнофил. Я всегда любила спать. Мы с матерью всегда наслаждались сном вместе, когда я была ребенком. Она была не из тех, кто мог сидеть и смотреть, как я рисую, или читать мне книжки, или играть со мной, или ходить на прогулку в парк, или печь печенье. Лучше всего мы с ней ладили, когда спали.

Когда я училась в третьем классе, моя мать, из-за какого-то молчаливого конфликта с отцом, позволила мне спать с ней в их постели, потому что, как она сказала, ей было проще будить меня по утрам – не приходилось вставать и проходить через холл. В тот год у меня набралось тридцать семь опозданий и двадцать четыре пропуска занятий. Тридцать семь раз мы с матерью просыпались вместе в семь утра, налитые свинцом и обессиленные, пытались встать, но падали на подушки и спали дальше под миганье мультиков на экране маленького телевизора на прикроватной тумбочке. Просыпались через несколько часов – шторы опущены, подушки на грубом бежевом ковре, – одевались в тумане и забирались в машину. Я помню, как она одной рукой разлепляла глаза, а другой удерживала руль. Я часто гадала потом, что с ней было в том году и не передала ли она мне тогда любовь к сну. Двадцать четыре раза мы просыпали звонок будильника, вставали после полудня и совершенно забывали о школе. Я целый день ела мюсли, читала или смотрела телик. Моя мать курила сигареты, разговаривала по телефону, тайком от нашей экономки брала бутылку вина с собой в ванную, ложилась в пенную воду и читала Даниэлу Стил или «Лучшие дома и сады».

В том году отец спал на софе в своем кабинете. Помню, его очки с толстыми стеклами поблескивали над дубовым столом, а их засаленные линзы увеличивали темное зерно древесины. Без очков я бы, вероятно, его и не узнала. Он был очень невзрачный – редеющие темно-русые волосы, рыхлые щеки, одна тревожная морщина, глубоко врезавшаяся в лоб. Морщина придавала ему озадаченный, но пассивный вид, как у человека, неожиданно попавшего в ловушку. Мне он казался ничтожеством, чужим человеком, потихоньку жившим в доме с двумя странными особами женского пола, понять которых он даже не надеялся. Каждый вечер он плюхал таблетку алкозельцера в стакан воды. Я стояла и смотрела, как она растворялась. Помню, я слушала шипенье, а он молча снимал подушки с софы и складывал в углу. Его скучная, бесцветная пижама волочилась по полу. Может, тогда он и заболел раком – несколько неправильных клеток сформировались во время неудобного ночного сна в гостиной.