Мой отец видел Богов

— Йон, пойдем, поймаем Черешню? — отец взял ситуацию в свои руки. Мальчик кивнул, послушно следуя за дедом наверх. Я услышала, как собака забегала по второму этажу и, кажется, принялась сваливать там все подряд.

— Герда, выведите вы ее! Скажи отцу, чтобы больше ее не отвязывал!

Матушка продолжала греметь на кухне и громко ругаться на ее любимом немецком. Я медленно приоткрыла дверь на кухне и заглянула внутрь. Моя милая мать ставила на стол сваленную посуду и, кажется, говорила, что день не задался.

— Как так можно? — она распрямилась, вытирая рукой пот со лба. — Вот скажи.

— Что именно? — я посмотрела на нее, а она на меня. Потом мы обе улыбнулись, и я ринулась ее обнимать. Я прижала ее к себе, вдыхая родной запах выпечки, каких-то специй, недорогих, но сладких духов, лака для волос и стирального порошка.

Она обняла в ответ и ничего больше не говорила. Я чувствовала, как бьется ее сердце. В этот момент я ощущала с ней очень прочную связь, которую не чувствовала раньше, когда была младше и жила здесь.

— Как ты изменилась, — она заплакала. Но не разжала свои объятья, чтобы не показать мне свое «поражение». — Как ты сильно похудела.

Я оторвала ее от себя, чтобы посмотреть в ее лицо и попытаться узнать, насколько сильно оно изменилось. Но мать ловко вытерла лицо рукавом, подошла к плите и, как ни в чем не бывало, чуть дрожащим голосом продолжила:

— А где он?

— У него работа, — пояснила я, садясь за стол.

Наша кухня, отделанная деревом, была большой. Здесь было очень много коричневого и оранжевого оттенков. Летом обязательно добавлялся зеленый и красный. Это были цветы, которые ставились на центральный стол. Я провела рукой по атласной голубой скатерти с крупными желтыми цветами, вспоминая, что ее мать доставала исключительно по праздникам.

— Мальчик подрос, — она продолжила готовить. Я села за стол, рассматривая крохотное пятно от сока на скатерти. Странно, что за столько лет оно так и не отстиралось.

— Его зовут Йон, мам.

— Я помню, — она демонстративно громко закрыла крышку кастрюли. Это говорило еще раз о том, что она была как бы ни против моего брака, но и не в восторге от него. — Сколько ему сейчас?

— Скоро будет восемь.

— Да-а-а, — протянула она, садясь напротив меня, — выйти за мужчину старше себя и принять его ребенка от первого брака — настоящий героизм.

Потом посмотрела в окно, прикрытое тонким тюлем. На улице было так темно, что вся кухня и мы сами отражались в стекле. В этом слабом отражении я сравнила нас с матерью и поняла, что мы очень слабо похожи внешне и внутреннее. Прямо сейчас она жила старыми представлениями о мире.

— Все в прошлом, всем нам свойственно ошибаться, — я стянула со стола салфетки и принялась по старой детской привычке сворачивать их трубочкой.

— Это тебе кажется, что все в прошлом. А что будет, когда Йон вырастет? Думаешь, мать не вспомнит о сыне?

— Сейчас-то не сильно вспоминает, — я пожала плечами, не отрываясь от занятия. Нужно было свернуть салфетку трубочкой, держа ее за самый уголок. Потом уголок на другом конце немного смочить водой и легонько прижать к центру трубочки.

— Откуда ты знаешь, Герда, что будет завтра? — мать напряглась, положила руки на стол, наклонилась чуть вперед, говоря тише.

— Ничего нельзя предугадать на сто лет вперед, поэтому надо действовать по ситуации, — передо мной лежали уже две салфетные трубочки.

— А если она настроит мальчика против тебя? Ты ведь ему никто. И как он вообще с тобой общается? Разве может сыну заменить мать какая-то неизвестная девчонка? И что будет, когда у тебя появится свой ребенок? Как Йон примет его?

Она замолчала, вскочила с места, подлетела к плите и принялась перемешивать что-то в сковороде.

— Рано или поздно Кай вспомнит о ней, воспылает прежними чувствами и уйдет. Ты понимаешь, что первая любовь не забывается просто так? Думаешь, что мужчина, который прожил с ней столько лет, просто возьмет и за год влюбится в тебя?

Трубочки начали получаться кривыми. Мать обнажила мой самый главный страх, который появился у меня тогда, когда я начала встречаться с Каем.

— Я…

— Мужчины очень посредственны. Никогда не верь ему до конца, иначе не сможешь разглядеть его обман. Сегодня он плетет тебе слова о любви, а завтра…

Кай, к слову, никогда не произносил «я люблю тебя». Он говорил «я тоже» или «я знаю». Для него было странно говорить подобные вещи. Он больше молчал, когда наступал «тот самый момент». Поэтому говорила я, а он смущался или просто улыбался.

— Ты не знаешь, как он относился к ней. Он может наплести, что угодно. А может сказать правду, но не выложить ее до конца. Вдруг он относился к ней нежнее, чем к тебе. Ведь ты можешь быть для него просто…

— Заменой.

Я озвучила еще один страх. Теперь салфетки заворачивались в трубочку, цепляясь не за кончик, а за край. Они получались кривыми и нелепыми. Но я продолжала крутить их и слушать мать.

— Именно! — она снова села со мной. — Он рано или поздно, прекратив себя обманывать, бросит мир к ее ногам. И, поверь, он изменится ради нее, но не ради тебя. Скорее, он изменит тебе. Знаешь, что такое измена?

Я кинула салфетки на стол, сдерживая порыв слез:

— А ты говоришь так, словно знаешь!

Она свела брови, быстро собирая салфетки в стопку. Я вырвала их у нее. Мне, если честно, было плевать на них. Я лишь хотела дотронуться до ее рук.

— Если ты так говоришь, — прошептала я, пододвигаясь к ней, — то явно хочешь сказать, что жалеешь, что сошлась с отцом.

— О чем ты? Я не жалею, — она отвела взгляд, пытаясь вырвать руки.

— Тогда зачем это все? Мам, — я прижалась лбом к ее лбу, — мам, скажи, зачем тогда ты вернулась из Германии и осталась жить тут?

— Из-за своих родителей. Они нуждались в опеке. А потом я встретила отца и…

— И что, мама? — я взяла ее лицо обеими руками и заставила посмотреть на себя. — Я не поверю, что ты могла оставить блестящую карьеру в другой стране. Ты могла бы перевезти родителей к себе. Ты могла бы выбрать из толпы мужчин, что лежали у твоих ног, любого. Но почему ты выбрала отца, зная обо всем том, о чем говоришь мне сейчас? Разве, не из-за любви, мама?

Она вырвалась, возвращаясь к готовке. Хельга была полноватой невысокой женщиной пятидесяти лет с короткими белобрысыми кудряшками. Сейчас она редко красилась, поэтому темные корни проступали все ярче. Она поправила ленту, которую любила повязывать почти, что каждый день, затянула пояс на халате и, помешивая бульон, сделала вид, что ничего не слышала.