Мой палач

Он берет футляр с черными очками, убирает туда свои золотистые, и даже теперь, когда его взгляд скрыт, непроницаем, он все равно смотрит на дорогу. 

– Надолго?
– сама не слышу своего голоса, такой тихий он.

– Пока не знаю, - Марк запрокидывает голову, подставляет лицо ветру.
– Неизвестно ещё, как наше сотрудничество пойдет, но если все получится...

– Высади меня, - сбрасываю ремень безопасности. 

– Аня.

– Ты сам как думаешь, это нормально?
– не сдерживаюсь, поворачиваюсь к нему, сдергиваю с его лица черные очки.
– Год назад меня выпустили из этого дурацкого пансиона, и год я тебя жду!

– Тон сбавь, - он бросает быстрый взгляд на меня.

– Да пошел ты. 

– Аня, - он хватает меня за руку, когда я тянусь к ручке.
– Ты выйти хочешь? На ходу? Ты сама как думаешь, это нормально?
– передразнивает он и больно сжимает мою ладонь, отрезвить пытаясь.
– Что за капризы? Это работа. Почему я, вообще, отчитываться перед тобой должен? 

– Потому, что твоя мама все уши мне прожужжала Аня, Анечка, вот встанет Марк на ноги, и такая семья у вас будет, ой-ой-ой, ни у кого не будет такой, - выдираю руку и смеюсь, - А Марк-то у нас не на ногах, да? В инвалидном кресле катается, океаны рассекает, чего ждать, когда ты как Бог по воде ходить начнёшь? Всё, отвали и выпусти меня. 

– Ты дура, Аня, - цедит он сквозь зубы. И разворачивает машину, так резко, на все правила наплевав, что снаружи гудки сливаются в хор, а я заваливаюсь на него.

Сажусь ровно. Отворачиваюсь. Дорога к дому размыта, дома и деревья, даже солнце пустое, блеклое, как лимон, из которого выжали сок. 

Вытираю щеку. 

Конечно, это я дура. У нас с ним нет отношений, есть лишь дружба мам и отцы, что на пару трудятся на благо государства, для которых Министерство обороны стало домом, а семья превратилась в работу. 

А раз ничего у нас нет, зачем я это все выслушиваю, зачем его жду? 

– Я же не отказываюсь, - говорит Марк. Заезжает во двор.
– Просто будь мудрее, Аня. В конечном счёте, человек любит свои желания, а не желаемое. 

Громко хмыкаю и распахиваю дверь. 

Он меня немецкими цитатами решил загрузить, серьезно? Тогда ему действительно нечего делать в России, пусть валит в Мюнхен и работает, работает, работает. 

– Тот, кто не имеет две трети своего времени для себя, тот - раб, - выплевываю ответную цитату его обожаемого Ницше и от души хлопаю дверью.
– Так что это ты будь мудрее, Марк. 

Мамы дома уже нет, заскочила на обед, чтобы выпить кофе со своим самым лучшим студентом, с сыном своей самой лучшей подруги, сказать, какая гордость ее берет за то, что того пригласили в Германию. 

К черту.

Не разуваясь несусь по квартире в свою комнату, сдираю на ходу платье. Сейчас ледяной водой смою с себя эту липкую жару, бессмысленную встречу, накрашусь так ярко, так ярко, самый ядерный макияж на свете, за который меня в пансионе заставили бы умыться хозяйственным мылом и у станка стоять всю ночь до посинения.

А потом надену что-то сногсшибательное, а потом...

Влетаю в комнату. Волосы путаются в горловине, стаскиваю платье и комком швыряю на пол, как мяч, пинаю в сторону.

Распахиваю шкаф. 

Стою в кедах и белье, шарю по полкам, ищу полотенце. 

Тишина.

А я вдруг чувствую, что-то не так, словно за спиной кто-то есть, кожу в районе лопаток покалывает, печет почти. 

Ладонью накрываю полотенце на полке. Осторожно оборачиваюсь. Замечаю тень у кровати.

Вскрикиваю, запрыгиваю в шкаф-купе и выглядываю из-за двери.

Темный силуэт стоит не двигается, в спину ему бьёт солнце, но я уже вижу кто это. 

Средний рост, широкие плечи, расставленные ноги в серых брюках, мощные руки, сложенные на груди. 

– Кирилл?
– спрашиваю, вместо приветствия. С маминым мужем мы видимся нечасто, оба желанием не горим. Я не люблю врачей, а психиатры и вовсе для меня на инквизиторов похожи. А ему просто не нравится, что у его жены есть взрослая дочь, которая на все каникулы приезжает и живёт в его драгоценной квартире.

Смотрим друг на друга, он молчит, а мне неуютно под его взлядом, как маленькая девочка прячусь в шкафу от чудовища. 

– Что ты...- начинаю и замечаю, что на кровати стоит моя спортивная сумка, открытая. И, кажется, он в ней рылся.
– Это как понимать?
– забывшись, выхожу из шкафа, как была, в кедах и белье. 

Он морщится, отворачивается, наклоняется, из сумки вытряхивает первую попавшуюся тряпку и швыряет в меня:

– В ванной тебя жду. 

Широкий шаг, походка уверенного в себе человека, знающего что такое власть, того, кто вошёл во вкус и уже начал злоупотреблять. 

Он заведующий отделением. Врачи, медсестры, санитары, пациенты, он привык и даже дома этой маски социопата не снимает, либо на самом деле превратился в тирана. 

И почему он ждет в ванной?

Кутаюсь в брошенный мне тонкий вязаный кардиган, завязываю поясок. Подумав, быстро сбрасываю кеды.

Босиком выхожу из комнаты. 

Останавливаюсь в коридоре возле открытой ванной, там включен свет, шумит вода. В голове мелькает глупая картинка, что он для меня душ включил, холодный, как я и мечтала, мысли мои прочитал, и сейчас выйдет и скажет:

– С приездом, Аня, добро пожаловать.

И он выходит. С ведром. И мягкой шваброй. И говорит:

– Средство никакое не добавляй, паркет испортишь. Просто когда закончишь - смени воду, и ещё на раз пройдись. Поняла? 

Смотрю на ведро, которое он ставит у моих ног. 

– Кирилл, - туже затягиваю пояс кардигана, нервно топчусь на месте.
– Кеды чистые на самом деле, я из машины до подъезда, и все. Завтра приберусь, если надо, ладно? Я с дороги, устала, хотела сходить в душ, а потом...

– Аня, - перебивает он. Смотрит на меня ледяным, прозрачным, замороженным взглядом.
– Сотни тысяч бактерий на квадратный сантиметр подошвы. И число их увеличивается с каждым шагом. 

– Мы теперь шаги мои будем считать?
– от его слов хочется засмеяться.

– Пол мой я сказал. На два раза. 

Его лицо невозмутимо, ни один мускул не дергается, в фильмах так киллеры смотрят на жертву, безразлично на пустоту, и я со вздохом хватаюсь за швабру. 

Садист. Темная триада. Мудачье.