Мой Петербург

Достоевский с протокольной точностью описывает такой двор, где Раскольников прятал украденные у старухи вещи:

«…Он вдруг увидал налево вход во двор, обставленный совершенно глухими стенами. Справа, тотчас же по входе в ворота, далеко во двор тянулась глухая небелёная стена соседнего четырёхэтажного дома. Слева, параллельно глухой стене и тоже сейчас от ворот, шел деревянный забор, шагов на двадцать в глубь двора, и потом уже делал перелом влево. Это было глухое отгороженное место, где лежали какие-то материалы. Далее, в углублении двора, выглядывал из-за забора угол низкого, закопчённого, каменного сарая, очевидно, часть какой-нибудь мастерской. Тут, верно, было какое-то заведение, каретное или слесарное, или что-нибудь в этом роде; везде почти от самых ворот чернелось много угольной пыли».

В сознании горожанина брандмауэры как-то связываются с дворами-колодцами. Мог ли кто подумать, что, возникшие утилитарно, дворы-колодцы станут притягивать поэтические души. Будто пространство в них как-то закручивается, напрягается. Кажется, скупость форм обретает метафизический смысл.

Одна мне осталась надежда: Смотреться в колодезь двора… —

писал Александр Блок. Двор-колодец — это предельный случай в петербургском пейзаже, когда устремлённая к небу композиция доведена до абсолютного выражения. Переустройство города, отречение от его кажущейся тесноты в XX веке вызвали ностальгию к дворам-колодцам:

Я жила бы окнами во двор-колодец, Я смотрела бы на мусорные баки. Кошки и дворовые собаки Приходили бы, и скрюченный уродец — Дерева какого-то росточек — Притулился бы к стене отвесной, И карнизом обведён небесный, Отведённый для двора глоточек…

Во многих дворах Петербурга сохранилось мощение брусчаткой и диабазом. При въезде во дворы у арок подворотен сохранились колесоотбойные тумбы, каменные или металлические, — они предохраняли стены от разрушения. Особенно их много на Петроградской стороне. Дворы Петроградской обогатили наш город в период модерна. Проезды, оформленные высокими арками с металлическим декором, фонарями, ниши со скульптурными украшениями, лепные детали… Жизнь таких дворов представлялась таинственной, необыкновенной. А дворики Коломны привлекают своей камерностью и неприхотливостью.

Жизнь дворов неизбежно меняется, но вместе с тем и возвращается на знакомые круги. В двадцатые — тридцатые годы нашего века город был подобен перенасыщенному раствору: сюда переселились слобожане, жители рабочих окраин и пригородов. Двор стал некоей единицей общности. Возникла новая традиция в городской культуре. Война не уничтожила полностью этой традиции, но во многом разрушила жизнь дворов в Ленинграде — массовые переселения военных лет, тяготы быта. Жители предвоенных дворов еще долго возвращались к ним в своей памяти. Об этом стихи поэта Вадима Шефнера:

Загляну в знакомый двор, Как в забытый сон. Я здесь не был с давних пор, С молодых времён. Над поленницами дров Вдоль сырой стены Карты сказочных миров Запечатлены. Эти стены много лет На себе хранят То, о чем забыл проспект И забыл фасад. Знаки счастья и беды, Память давних лет, — Детских мячиков следы И бомбежки след…

В послевоенные годы жизнь возвращалась в ленинградские дворы трудно. Доминирующей фигурой во дворе стал подросток. Возникло противостояние двора социальной жизни города. На фоне разрухи, преступности слова «двор» и «улица» надолго сохранили отрицательный оттенок. Но дворы несли отпечаток давней жизни, и потому, при всех обстоятельствах, чувствовался особый дух двора. Он был хранителем сотоварищества, уюта, защиты. Что-то там варилось особенное.

Начиная с 50-х годов дворовая общность горожан стала стремительно распадаться. Жители дворов разъехались. Дворы детства превратились в воспоминания:

Я часто вспоминаю дом, В котором жил до переезда, Где двор-колодец под окном Площадкой взлётной был из детства… В. Мингалеев

Может быть, теперь в петербургские дворы вернулась свойственная городу замкнутость и отстранённость. И только дети по-прежнему наполняют дворы играми. Улетают в небо мыльные пузыри, шарят по окнам солнечные зайчики, летит тополиный пух.

Конечно, изменились запахи двора. Навсегда исчезли дровяной и керосиновый. Исчезли голубятни, стоявшие во дворах Расстанной улицы. Но снег зимой всё так же обводит карнизы крыш и окон. А во время весенних ливней каждый двор звучит на свой единственный, неповторимый лад. Во дворе шестиэтажного дома вода обрушивается на асфальт мимо водосточных труб, с карниза, задевая кусок оторванной жести. А в соседнем дворе к стуку дождя по крыше примешивается глуховатый шелест листвы.

Почему нас так привлекают дворы? А кого-то совсем не привлекают, и он обходит их стороной? Может быть потому, что в них меньше фальши, надуманного, показного? Почему даже в залах Эрмитажа посетители долго стоят не у картин, но у окон во двор? Во что-то вслушиваются, всматриваются…

Двор по-прежнему остаётся необходимым пространством, шлюзом для перехода из города в своё жилье. От станции метро — к автобусной остановке в свою улицу, переулок, мимо булочной на углу, через подворотню… Замедляется шаг, успокаивается дыхание — мы дома.

Городские встречи

Случайных встреч неровные штрихи

Едва заметны в городском движенье,

Но каждая имеет продолженье

И дальний свет…

В каждом большом городе, имеющим своё лицо и характер, есть некая особенность — в нём можно узнать толпу. Это всегда чувствуется, когда после отъезда возвращаешься в город. И первые дни с удивлением сознаёшь, что ты сам часть всех горожан, их вечного движения вверх и вниз по эскалаторам метро, в вагонах электропоездов, в автобусах, в магазинах, на улицах…

Потом это чувство притупляется, исчезает. И вот уже ты опять один в городской толпе.

Очень часто можно слышать: «Толпа утомляет, не люблю толпу». Это так. Мы устаем от обилия людей в городе. И потому стремимся к природе, к одиночеству.

И вместе с тем, да здравствует большой город! Особенно такой, как Петербург. Он даёт нам возможности, которых нет у малых городов, — мы можем выбирать. Мы выбираем тот или иной театр, кино, концерт, выставку. Выбираем места для прогулок, газету для чтения, магазин, ателье. Но главное, мы выбираем, где учиться, где работать, к кому ходить в гости, кого любить…

В этом городе у каждого есть друзья, соученики… «Мир тесен», — говорим мы, встречая общих знакомых, — кто-то вместе ходил в поход, с кем-то работал, посещал лекторий или студию…

Город нас водит по одним и тем же улицам. Но можно годами не встретиться со своим знакомым — и в этом особенность гигантского города. Чем старше мы становимся, тем больше отлетают прежние привязанности. Заглянешь в старую записную книжку — а там уже столько лишних телефонов…

Это оборотная сторона большого города — одиночество, даже отчуждение. Ведь мы не здороваемся почему-то с продавцами ближайших булочных и газетных киосков, с сапожником в будке. Не запоминаем лицо водителя трамвая или автобуса, только видим номер над лобовым стеклом. А ведь, возможно, он ежедневно подвозит нас к станции метро или к месту работы и видит по утрам одних и тех же людей. Как редко мы улыбаемся друг другу в транспорте! Чаще раздражаемся.