Мой рабочий одиннадцатый

«Видно, ты, Витька, недаром Столяров, — говорил отец, разглядывая работу. Дымил папиросой, а глаза были строгие. Не смотрел — измерял, оценивал. — Что придумал... Прадеда превзойти... Мал ты еще, конечно... но... Через эту самую мебель, дед мне говорил, вольную нашему роду дали, будто бы от императора Павла, потому что наша мебель была лучше английской. — Оглядывал раму, советовал, вздыхал. — Ты бы лучше, сын, не рвался в столяры... Конечно... Счас говорят: династия... А лучше бы... Не хотел бы я этого... Что из того, что вот я — столяр? Краснодеревщик, модельщик. Что я за всю жизнь видал? Рубанки... Калевки. И ты моей дорогой — дерево нюхать? Гляди-ко, руки-то у меня... А? Двух пальцев вон нету — пила съела. От дерева одеревенеешь. Это уж точно...» — И уходил, сунув окурок в баночку с водой.

А Виктор знал: работу свою отец ни на какую не сменяет, хоть никогда в этом не признается, а поплакаться любит, посетовать на мозоли, особенно если выпьет. Такое случалось нередко.

Однако в училище Столяровы-родители сына не пустили. «Сказано — кончай десятилетку, а там как хочешь...» И скрепя сердце он подчинился: столяром-модельщиком без образования не станешь, мастером, как отец, и подавно. Он словно бы чувствовал — и сейчас не уступит отцу; может, лишь в глазомере... Отец, раз взглянув на брусок, мог назвать все его качества.

А болезнь была самая обыкновенная — грипп. Необычным оказалось осложнение, которое он получил в нетопленной мастерской, трудясь над рамой. Никак не получалось лицо русалки: то было слишком подобным той, что сидела на старой раме, то получалось чересчур человеческим, то некрасиво скучным, а надо было найти необыкновенное в обаянии, волшебное лицо. И, забыв о времени, о болезни, подолгу сидел он в тяжелом и радостном раздумье...

Сначала уши неприятно заглохли, точно в них налилась плотная вода. Потом слой воды стал толще, тяжелее, и пришла боль. Боль стояла неделями, давила виски, становилась глуше, и наконец что-то сомкнулось, как смыкается вода. Боль кончилась. Пришла постоянная тишина. Странное, нелепое состояние: он перестал слышать свой голос, только чувствовал его по движению языка, скул и губ. Не помогли и два месяца больницы. Он остался глухим. Поначалу это было невыносимо. И никто не видел, как Витя Столяров в своей комнате отчаянно тряс головой, прыгал на одной ноге, пытаясь вылить из ушей эту плотную воду, и, не добившись, стукался головой о стену. Боль от ударов словно на секунду сдвигала тишину, но прибегала мать и начинала беззвучно открывать рот.

Удивительно — он понимал, что она кричит, понимал по всему выражению лица. Надо было лишь пристальнее вглядеться.

— Витенька! Горюшко! Что с тобой? Ох ты господи... Витя? Болит голова? Уши, а? — и показывала на уши.

Тогда он отрицательно отмахивался, с трудом говорил: «Нет!» Мать уходила. А он долго сидел на кровати и за столом, направлялся было в мастерскую, осматривал и трогал совсем готовую раму — одна русалка только была все еще без лица — и, потрогав, постояв, шел обратно. Больше он не принимался за работу... Постепенно Столяров узнал, что его ждет худшая беда — глухие со временем становятся немыми. Чтобы не поддаться ей, он начал читать вслух, просил мать слушать и по меняющемуся, темнеющему лицу угадывал, что мать пугается его голоса. Голос в самом деле звучал странно, неверно, стал глуше, как будто выцвел, потерял окраску, которую все мы незаметно для себя придаем всякому сказанному слову, сверяя его со своим чувством. Но все-таки говорить он не разучился, читать вслух не бросал. Так прошел год. Витя Столяров стал различать сильный крик, а по движению губ научился понимать сказанное.

Пропустив год, отстав от товарищей, он отказался идти в школу. Однажды за вечерним чаем объявил:

— Пойду работать...

— Куда? Зачем? Что выдумал? А лет сколько? — такова была реакция родителей.

— К тебе на фабрику.

— Не пойдет... Учиться надо.

— Буду в вечерней.

— Как? — Отец показал на уши. — Сперва вылечись...

— Пойду работать...

Отец замолчал, смотрел на мать, потихоньку отпивая чай, — всегда так, ждет ее решения. Мать молчала.

— Ладно! — сказал отец. — Поговорю... Может, устрою...

Так Столяров стал столяром.

Куда как трудны были первые дни в новой школе. Ничего не слышал, плохо понимал. Отвечал невпопад, и на него таращились, хохотали... От постоянного усилия — понять-понять-понять! — ломило виски. Когда, отупелый и отчаявшийся, шел домой, одолевала дурнота, и, превозмогая ее, подолгу он стоял у заборов, глотал снег, а иногда и плакал. Может быть, он бросил бы школу, не выдержал, если б не случилось нечто...

А дела на фабрике быстро шли в гору. Ученик Столяров все понимал (даром что глухой!), все знал и умел, старые рабочие удивлялись, хвалили. Поначалу работал на нестерпимо воющем рейсмусовом станке, возле которого все были в наушниках, а он обходился так и был счастлив, что слышит этот станок. На рейсмусовом выравнивали, доводили до кондиций стружечные плиты — основной материал, из которого теперь делают мебель. Через месяц старательного ученика перевели в модельный цех, Столяров стал учеником модельщика в «эксперименталке» — мастерской, где работали по эскизам художников самые опытные рабочие фирмы. И здесь его приняли хорошо, хвалили за понятливость и усердие, хотя Виктор знал: за модельщиками с налету не угонишься. Эти старики — может быть, на самом деле они и не были стариками, а лишь такими ему казались — понимали дерево, как хороший скульптор понимает глину и камень, а художник — краски...

Все работавшие тут были немногословны, потому что хороший рабочий никогда не бывает болтуном, были неторопливы, и опять же хороший рабочий не бывает торопыгой, а особенно таким не был учитель Столярова Петр Иванович Галкин, он же просто дядя Петя.

В первый же день Виктор порезался — случайно тронул лезвие стамески на верстаке дяди Пети.

— Ага?! — погрозил Галкин. — Наука... С инструментом — как с девкой: осторожность нужна... Это раз... Второе — держи инструмент острым... Два... Время на точку не жалей... Три... Тупой инструмент — у тупаря, у лодыря. Это четыре...

Столяров кивал, посасывая палец.

— Силу учись распределять, — как бы про себя, говорил дядя Петя. — В работу входи полегоньку... Нахрапом в нашем деле ничего не делается... Ты с утра как взялся? А к обеду? То-то... Человек — не машина. И машине отдых нужен, смазка, а человеку — еда и отдых. Поработал — передохнул, поработал — передохнул... Так надо.

Обеденный перерыв дядя Петя делил надвое. Еду и отдых. В столовую ходил редко. Далеко, время теряется. Обычно был при нем судок с борщом с котлетой, термос с чаем. Чай он понемногу пил и в коротких перерывах для передышки. Не курил. Поев, ложился на верстак — телогрейка под голову: не то спал, не то просто лежал, расслабившись. Инструменты у него были в строжайшем порядке. Не глядя брал, не глядя клал на место. Дядя Петя ничего никогда не искал, ни у кого не спрашивал и сам не любил давать инструмент. Это знали. К нему не обращались. Стружки не валялись у его верстака, падали в алюминиевый ящик, — ящик, передвигавшийся взад и вперед, только нажми ногой. Над верстаком висел голичок, которым столяр сметал опил и мелкие осколки. Работал дядя Петя словно бы не уставая, без пота, без одышки и за день всегда обгонял товарищей по мастерской. Ему завидовали вслух и за глаза. Но никто не следовал его примеру, — таковы ли вообще люди или у этих опытнейших мастеров были свои взгляды на труд, свои многолетние приемы и привычки, за которые каждый держался, не желая подражать другому... Это было как почерк.

А Столяров учился у всех и хотя прежде всего у Галкина, но и у Четверикова перенял манеру выверять прямизну, у Булгакова — строгать длинными, точными движениями, у Симонова — пилить так прямотонко, — распил получался подобно бритвенному срезу.

Изредка в мастерскую заходил отец, и рабочие принимались хвалить Столярова-сына. Дерево понимает. Учится с охотой. Да и учить-то почти нечему — знает сам. Послушен. Учтив. Со старшими не зубатит. Теперь такое-то в редкости. Сейчас что? Только патлы растить да зубы скалить...

Витя Столяров уходил: не слишком-то приятно, когда тебя так вот нахваливают...

Теперь пришла пора сказать, почему в школу он собирался с особым, невероятным старанием.

Через месяц после начала занятий, как раз в ту пору, когда он совсем твердо решил: «Брошу. Не могу больше! Все...» — в одну из перемен в класс вошла новая девушка в гладком шелковом платье, вся нарядно-блестящая, свежая, с каким-то особенно здоровым полевым румянцем на круглом улыбчивом лице. Длинные волосы лежали по спине ровной, прямой линией, ресницы и брови были темнее волос. Обалдело глядя на вошедшую, Столяров раскрыл рот, устыдился и даже сделал попытку отвернуться. В это время он стирал с доски... Но попытка отвернуться была совершенно безнадежная — девушка словно бы поворачивала его к себе. И его ли одного, потому что на нее уже таращились все парни в классе, а Павел Андреевич вдруг перестал дремать. Кто-то узнал пришедшую. Это была Лида Горохова, прошлогодняя ученица. Вернулась из колхоза.

Витя тряпкой по доске бесцельно стирал уже стертое, он увидел, как девушка подошла к парте, и его бросило в жар, когда он понял: она сейчас сядет с ним, за одну парту!! Она действительно спокойно уселась — уже звенел звонок, — стала доставать тетради и ручку. Видимо, и раньше сидела тут, в среднем ряду перед учительским столом, иначе с чего нее ему, Столярову, выпало такое счастье! А то, что это было счастье, он понял, едва она вошла и еще не поставила портфель на его парту. Вот почему, смущенный и потрясенный, вытирая мокрые замеленные руки о штаны и не замечая этого, он побрел на свое место внутренне весь напуганный, заранее огорченный ожиданием, что девушка сейчас же встанет, заберет портфель и пересядет; в классе их было много, пустых парт, и девушки сидели поодиночке, как Чуркина, или плотными сообществами, как девочки с камвольного и продавщицы.