Мой рабочий одиннадцатый

— Что вы, милые? Какие мини?! Давным-давно на Западе снова макси, бритая голова, летом — шорты из трикотажа. А брюки? Ну что вы! Это деревня... Ну представляете, я — в брюках...

Я представил. Это было бы очень здорово. Даже, наверное, красиво. Я — за брюки! За всякие, за красивые! Да только осмелится ли хоть одна учительница прийти в школу в брючном ансамбле? Что вы? Что вы!!! Учитель должен одеваться скромно. Надел же я сегодня вместо галстука цветного вот этот, коричневый в полоску. Идет он мне? Нет. А все-таки надел. А почему? Школа ведь... Учитель. Классный руководитель.

Очнулся от звонка. В коридоре грохотали отпускаемые классы. И стало ясно: личные дела надо нести домой, разобрать не спеша, спокойно.

...В класс я шел нахмурившись, степенно. Я был в лучшем своем костюме мрачно-серого цвета крейсеров и броненосцев. Был в том самом галстуке, который уже упоминал (а как хотелось надеть яркий!). Пока спускался по лестнице на второй этаж и шел коридором, состарил себя лет на десять. Может быть, даже походил на Ушинского, брови заболели от напряжения, а ладони стали противно липкими. Что такое со мной? Не боюсь ли? И что за класс, в который иду... Или еще хуже, чем расписал вчера Василий Трифоныч? Или лучше? Неужели действительно увижу сейчас кучку хулиганов, девочек, которых только молодость не дает права назвать иначе, выдворенных из дневных школ неудачников или все же это люди трудящиеся, хлебнувшие подлинной жизни, и мне дано их понять, воспитывать, учить... «В каждом человеке много доброго, больше доброго, — так внушали все великие, — надо это доброе найти, открыть, дать разрастись, иначе что ты за учитель?»

Что я за учитель, я и сам не знал... Работать довелось немного, всего два года, и то в военном училище, где как будто вовсе не надобно быть ни Ушинским, ни Сухомлинским — там все расписано, устроено, подчинено военной дисциплине: взойди на кафедру хоть робот, отбормочи свое, дай задание — выучат, выполнят, сделают любо-дорого. На то и училище, на то и военная дисциплина. Другое дело — каков будет твой авторитет... А здесь... Так я думал или не так, но некое гнетущее любопытство не оставляло меня спокойным, с тех пор как я взял в руки синюю папку с грязными тесемками. Впрочем, пардон, тесемки я дома выстирал под краном, выгладил. Они стали чистыми, сухими и приятными. Папку долго тер резинкой, а корявые литеры заклеил прямоугольником плотной белой бумаги и заново, тушью, написал название класса и все необходимое вплоть до своей фамилии. Не зря же я был два года в училище (там и преподаватели многому учатся). А вчера я сидел над личными делами, пока на улицах не погас свет, зубрил фамилии, читал характеристики, пытался по почерку и скудным анкетным данным определить лицо и характер ученика. Фамилии запомнил, а вот насчет лиц-характеров была лишь какая-то путаница, сумятица — графолог из меня, видимо, не получился. Разве что по фамилиям. Иногда ведь фамилия точь-в-точь по человеку, как платье по мерке, и разъясняет, и дополняет, и подчеркивает. Какая, к примеру, вот эта Горохова, медсестра, или Чуркина, повариха, или тот же нигде не работающий Нечесов? Уж он-то, наверное, что-нибудь этакое, запущенно-дикое, бурьянное...

У дверей с табличкой «10-й «Г» стояла очень плотная, большая (нет, не толстая, именно плотная) девушка-женщина из тех, которые уже родятся, видимо, с женской осанкой и с несколько квадратной во всех измерениях фигурой. У девушки были красивые черные брови, небольшой нос, чисто розовые губы, озадаченно круглые и выпуклые, точно она решала, в класс я иду или мимо, и это же вопросительное недоверие стыло в ее ярко-серых сердито блестящих глазах, глядевших с необыкновенной и невзрослой серьезностью. Недоверчивые и чем-то надолго обиженные глаза. Поняв, что я иду сюда, она еще раз сурово глянула, повернулась ко мне широкой женской спиной и ушла в класс. Следом зашел я.

Как писали в девятнадцатом веке, странное зрелище являл этот класс. Был невелик. Густо забит партами, с невытертой замеленной доской. Выделялась жирно написанная формула: 10x = (y² + x¹⁰ -3)^x-1.

Формула показалась мне пророческой и насмешливой, особенно когда я посмотрел на противоположную стену с криво висящим портретом Грибоедова. Прославленный драматург, скорбно глядя в сторону сквозь очки, как бы говорил: «Эх, вы-и... Да-а-а...»

За партами редко, по одному, по два, как островки архипелага в океане, сидели мальчишки и девчонки самого школьного вида и возраста. Только у левой стены за партой как-то несолидно и несерьезно выделялся мужчина лет сорока пяти с желтым усталым лицом, сквозящей лысиной и безразлично закрывающимися сонными глазами.

Сперва на меня словно бы никто не обращал внимания, и минуты две все занимались своим делом: девочки болтали, парни хихикали, кто-то изучающе смотрел. Я молчал, но вот до сидящих все же дошло наконец, что человек с журналом, видимо, учитель и надо встать. Кое-кто остался сидеть, но большая часть поднялась недружно и вразброд. Взглядом пришлось поднять остальных.

— Здравствуйте. Садитесь... Я ваш новый классный руководитель.

— О-о-о...

— Здорово! (Потихоньку.)

— Гауляйтер! (Потихоньку.)

Но слух-то у меня даже излишне хороший.

— Не гауляйтер, а если уж так — классенляйтер. Ферштеен зи?

— Я-а! — отозвался с предпоследней парты парнишка, вертлявый и быстрый, с огромнейшими бледно-голубыми глазами, которые, однако, никак не назовешь глазами мечтателя.

Рядом, за партой, беспечно и презрительно развалясь, всем видом демонстрируя полнейшее ко мне пренебрежение, — некто с блестящей крашеной челкой, сальными патлами и прицельным прилипающим взглядом. Вот, говорят, образ надо в развитии давать. А тут образ был налицо, развивать, кажется, нечего.

«Не эти ли двое допрашивали вчера на лестнице? Вроде бы... Орлов с Нечесовым? Который из них Орлов? Этот непоседа или крашеный?»

— Так вот... Буду вести у вас историю, а когда перейдем в одиннадцатый, и обществоведение...

— Мы думали — немецкий...

— Я так и понял. Кто староста?

Заоборачивались друг на друга.

— Аего — нету, — скороговоркой тот же парнишка-непоседа.

— Не выбирали... — голос из угла.

— Човрешь! Конюхова выбирали. Не стал ходить...

— А кто был в прошлом году?

— Ха! Здесьпрошлогодних... Валька с Лидкой да мы...

— Когда отвечаешь учителю, полагается встать. (Ну вот, зачем с ходу читаю мораль? Тысячи раз он ее слышал и все знает. А как же быть? С чего начинается дисциплина? «С чего начинается ро-ди-на», — возник в голове напев.)

— Човсегда вставать? — удивился голубоглазый.

— Да. Представь, что ты солдат, а я офицер...

— Хе... Яведьнесолдат...

— Зато я — офицер... Как твоя фамилия?

— Азачемвам?

— Вот тебе на. Да ты что это, друг?! Учишься в моем классе...

— Ну, Нечесов...

— Нунечесов?

Девочки хихикнули.

— Нечесов... — парнишка встал, сосед неторопливо потянул его за брючный ремень, приглашая сесть.

— А твоего соседа?

— Орлов.

— Я у него спрашиваю, а ты садись. Как фамилия?

— Сказали же... — Коричнево-черный приземистый Орлов глядел с откровенно угрожающим презрением.

Родятся, что ли, такие парни, словно бы готовые хулиганы, и все у них с пеленок — хулиганское: голос, взгляд, повадки. Задумываюсь над этим. Почему подчас лицо, скажем, шофера так подходит к кабине грузовика, а иной словно бы приложение к скрипке? Итак, пожалуй, пока хватит профессий. Профессия определяет человека или человек рождается для своей профессии, ищет и находит ее, хоть и часто ошибается, и природа, наверное, ошибается тоже... Однако что такое хулиган? Способность отравлять жизнь? Гены какие-нибудь? Недостаток воспитания?

— Что ж, Орлов, фамилия у тебя хорошая. Встань, пожалуйста, и объясни, где ты работаешь...

О, сцена, достойная Академического Художественного театра! Медленно-медленно, нехотя-нехотя, так нехотя, чтобы всем было видно (только так и должен был вставать), Орлов поднялся, покосился на одну стену, поглядел на потолок, на другую стену...

— Значит, не работаешь?

— ...

— И не собираешься?

Опять оглядывание потолка и стен.

— Что же?

— ...Собираюсь.