Мой XX век: счастье быть самим собой
Шрифт:
Официальным образцом такой литературы, которому якобы «предписывалось» следовать всем, был «Цемент» Гладкова – «одна из первых производственных книг». «Основным содержанием книги являются чертежи, статистика и машины. В романах подобного типа люди являются хозяевами машин в том смысле, что достигаются новые производственные цели. Но в то же время все человеческие проблемы решаются соотносительно с нуждами машин, а сам человек становится... орудием своих орудий».
Но стоит только обратиться к подлинным историческим фактам – и прежде всего к самому роману – как от этой «концепции» ничего не останется. В самом деле, разве критика 20-х годов, признавая «Цемент» значительным, ярким произведением, не отмечала его существенных недостатков в области композиции, неотчетливости некоторых характеров. Разве В. Полянский – один из заметных критиков того времени, не писал, возражая П. Когану, что в романе «две темы объединены искусственно, так что невольно раздражаешься», что автор «увлекся Дашей, уделил ей больше внимания, чем в данном произведении следовало», что «материал
Ф. Гладков создал значительное и новое по своей теме произведение, поставил много проблем, вывел ряд своеобразных, оригинальных типов людей. И в этом его бесспорная заслуга. Но вместе с тем в «Цементе» было так много недостатков, настолько роман был художественно несовершенным, что М. Горький в письме к А. Воронскому отнес его к произведениям «не художественным в принятом смысле слова, но и не чисто «агитационным». Горький, называя литературу «искусством пластического изображения посредством слова», резко выступал против тех писателей, кто упрощенно понимал свои задачи. В статьях «По поводу одной полемики» и «О прозе» Горький критикует романы Ильенкова, Белого, Панферова за неумелое использование слова при изображении людей, пейзажей. Особое внимание Горький уделяет роману Гладкова «Энергия», в котором недостатки «Цемента» сказались еще резче и определеннее. Горький в своих письмах Гладкову не раз обращал его внимание на небрежное словотворчество. В статье «О прозе» Горький публично выступил против упрощенного понимания реализма, бытовавшего в некоторых литературных кругах того времени (Гладков, Серафимович, Панферов и другие). Горький называет Гладкова «реалистом», вкладывая, однако, в этот термин иронический смысл, потому что «реализм он понимает весьма упрощенно».
В героях «Цемента» много рационалистического, головного. И этот недостаток Гладкова, его творческую неспособность создания «живых» людей был замечен уже в то время. Глеба Чумалова А. Фадеев, например, относил к тем типам «так называемого железного коммуниста в кожаной куртке или без нее, с челюстью железной, или не совсем железной, но около этого», которые были уже намечены в литературе: «Глеб Чумалов воплощает в себе огромную волю рабочего класса к строительству социализма, но своих брюк брусничного цвета с искрой у него нет – в этом его слабость».
Этот пример с Гладковым достаточно убедительно показывает, как необъективна буржуазная критика не только в своей полемике по общим эстетическим вопросам искусствознания, но и в оценке отдельных произведений. «Объективизма», о котором так любят говорить буржуазные эстетики, они отнюдь не проявляют. И не только тогда, когда речь идет о современном советском искусстве, но и о классике. Именно здесь – те далекие подступы, с которых начинается атака на социалистический реализм.
Основная тенденция в «изучении» русской литературы XX века заключается в том, чтобы представить дооктябрьскую литературу как ее «вершину», а послеоктябрьскую – как ее «деградацию». В толковании буржуазных литературоведов Октябрьская революция предстает как «историческая несправедливость», уничтожившая русскую литературу. Нападки на коммунистическую идеологию сказываются и в захваливании формалистических поэтических школ первых лет революции и в рекламировании некоторых писателей, поэтов, далеких от передовых идей своего времени, в частности, Ф. Сологуба и его «Творимой легенды»; в то же время лучшие произведения того времени иронически называют «политической беллетристикой». В том же «Словаре русской литературы» Харкинса говорится, что «доктрина социалистического реализма практически вытеснила другие художественные течения в пользу поверхностного, натуралистического реализма и вызвала появление стереотипных героев и очень часто поверхностного сентиментализма». Все, что не подходит под представление буржуазных критиков о социалистическом реализме, выводится ими за его пределы. Романы К. Федина, например, «не относятся» к социалистическому реализму потому, что его острый интерес к психологическим переживаниям человека, к диалектическому показу игры света и теней в душевной жизни героев, якобы противоречит марксистской теории литературы. Особенно яростным нападкам русская советская литература подвергается со стороны В. Сечкарева, рассматривающего ее как «развитие по нисходящей линии во всех жанрах». Не удивительно, что «Тихий Дон» М. Шолохова для него всего лишь «сухой перечень событий», а «Хождение по мукам» А. Толстого, «несмотря на несколько удачных отдельных сцен, в целом не убедительно». «Герои всех романов новой России, – пишет В. Сечкарев, – четко разделены, в зависимости от социального происхождения, на хороших и плохих. Попытки смотреть объективно в этом отношении чрезвычайно редки. Чисто человеческие, индивидуальные конфликты отсутствуют полностью».
Поэтому нет ничего удивительного, что после такой операции с фактами истории советского искусства один из наиболее активных ревизионистов саркастически назвал литературу социалистического реализма «теоретической и практической пустотой».
А ведь советская литература известна всему миру. Горький, Шолохов, А. Толстой, Маяковский, Фадеев, Федин, Н. Островский и др. переведены на многие языки мира и пользуются огромной популярностью. Не случайно пришла такая популярность. Советские писатели
прославляют человека, его любовь к труду, его стремление к миру, ненависть к войне. И эти идеи близки и дороги всему прогрессивному человечеству. Поэтому только фальшивым можно назвать утверждение тех, кто относит социалистический реализм к теоретической и практической пустоте. Плодотворность или несостоятельность того или иного направления в искусстве надо определять по его вершинным достижениям. Только в этом случае возможен научно обоснованный вывод.На все эти размышления наводит книга А.И. Метченко «Кровное, завоеванное». Книга, повторяю, острая, полемичная, актуальная. Бесспорна серьезность и глубина многих положений и выводов ее. Неоценимы заслуги ученого и писателя, создавшего ее. И недаром эта книга пользовалась и пользуется такой популярностью, а автор ее увенчан Государственной премией СССР» (Москва. 1977. № 3).
Часть седьмая
ДВЕ НЕДЕЛИ В КАНАДЕ
(Март 1989)
1. Монреаль
Впервые мне пришла мысль о поездке за границу в 1977 году, когда я начал работать над документальной повестью о Тотлебене, о Плевне и Русско-турецкой войне 1877 – 1878 годов. Чуть ли не ото всех своих друзей и приятелей я слышал о поездках за границу, а мне как-то не приходила в голову эта чудесная мысль. И я подал заявку на творческую командировку в Болгарию, посмотреть Софию, побывать в Плевне, на Шипке, в Велико-Тырнове, Габрово, побывать в монастырях, познакомиться с болгарскими писателями. В МГУ, когда я учился, в 50-е годы много училось болгар. Некоторые из них стали писателями. Командировку я получил на две недели и побывал чуть ли не во всех городах, нужных мне для повествования. Конечно, мало что осталось от того времени, но все-таки дух того времени остался, местность, люди, болгарский язык.
Потом неожиданно для меня партком и Московская организация писателей направили меня в Великобританию вместе с Владимиром Солоухиным, моим давним знакомым и единомышленником. Это был 1978 год. Вызывали меня в какую-то комиссию по заграничным командировкам, скорее всего кагэбэшную, солидные люди высказывали мне доброжелательные советы. Желали удачи. Но в капстрану я ехал впервые, а потому встрече не придал особого значения. Поездка была поразительно интересной. С Владимиром Алексеевичем мы сели рядом в самолете, лететь всего лишь два с половиной часа, но время пролетело незаметно. У меня в то время всегда была плоская бутылка коньяка, у Солоухина весело заблестели глаза при виде бутылки, и не торопясь мы ее с удовольствием распили. И говорили, говорили все о нашем, русском.
Встретил нас в Хитроу наш переводчик и распорядитель сэр Джон Робертс, деликатный, умный, тактичный, великолепно знающий нашу литературу, особенно музыку. Стоило что-то потихоньку напеть, когда мы ехали в машине, которую чаще всего он вел сам, как он тут же вмешивался и почти всегда точно называл автора музыки и пускался в умные рассуждения о его жизни и успехах и неудачах. Я как раз тогда заканчивал книгу о молодом Шаляпине, и музыкальные фразы постоянно преследовали меня. Несколько дней мы пробыли в Лондоне, а потом отправились в Уэльс, в Суонсийском униврситете мы встретились со студентами и преподавателями и отвечали на вопросы. Зашел разговор о Киплинге. Солоухин с восторгом заговорил о его творчестве, но слушатели приняли холодно его восхищение. Я объяснил слушателям, что к Киплингу в Советском Союзе относятся неоднозначно, советские читатели знают, что он поддерживал колониализм великобританцев, и это уменьшает симпатии к нему. Мое выступление поддержали: ведь они – уэльсцы, валлийцы, автономная область, резко осуждают британцев за полноту власти в Великобритании и сохраняют свои национальные особенности, но Владимир Алексеевич не понял специфики полемики.
Мы побывали в Кардифе, Бирмингеме, встречались с учеными, писателями, политическими деятелями. При встречах нам дарили книги, и не по одной, а сразу несколько. Опытный Солоухин тут же мне посоветовал избавляться от них, иначе нас в самолет не пустят. Однажды мы ехали в электричке после одной из встреч с полными сумками книг, и мы якобы забыли их в вагоне, но нас тут же догнали и вновь вручили эти книги. Выступали по радио Би-би-си, получили тут же гонорар за выступление. На прощание нас приняли в Обществе дружбы Великобритании и СССР, Владимир Солоухин беседовал с председателем общества, бывшим премьер-министром, а мне пришлось беседовать с членами правления общества, которые были несколько удивлены, что я неплохо разбираюсь в полемике литературного движения, знаю не только Шолохова, но и Булгакова, отвечаю на любой вопрос не в официальной заскорузлой форме, а свободно, непринужденно. И мои собеседники с удивлением сказали мне, что думали, я лишь сопровождаю Солоухина как офицер КГБ, без которого, им казалось, никого не выпускают за рубеж.
Но самое интересное было в Оксфорде, куда нас пригласили для беседы, а главное, на университетский обед. Со мной сидел знаток русского языка, он учился в России, женился на русской и кое-что пояснял в нашей трапезе. Конечно, много было вопросов, особенно по Булгакову, но к этому времени в основном я уже закончил книгу о Булгакове и всерьез отвечал на их вопросы.
В Оксфорде жил в то время русский эмигрант Николай Зернов и подарил нам с Солоухиным свою книгу «Русское религиозное возрождение XX века», вышедшую в Париже в 1974 году, с надписью: «Виктору Петелину от Николая Зернова. Оксфорд, 24/Х/78». Джон Робертс тоже изъявил желание иметь эту книгу, автор продал ему за полцены: уже в то время я понял, что такое рынок...