Мой золотой Иерусалим

— Честно тебе скажу, — впервые призналась я, — я и сама точно не знаю, а раз уж я остановилась на этом имени, то и проверять боялась, вдруг она прославилась чем-нибудь нехорошим или занималась чем-то неподобающим. По-моему, она была из социалистов. Надеюсь, что так. Хотя, вообще-то, какая разница?

— Конечно, — согласился Джордж. — Все равно ты воспитаешь ее правильно, кем бы там эта Октавия ни была.

— Насчет «правильно» сомневаюсь, — сказала я. — Меня вроде бы воспитывали правильно, а какая мне от этого польза?

— Ну не знаю, — заметил Джордж. — По-моему, у тебя все в порядке, не хуже, чем у других.

— Что ты хочешь сказать?

— Как что? Ты же сама говоришь: работа у тебя интересная, дочка хорошая, чего еще желать?

— Ну, некоторые не отказались бы еще и от хорошего мужа, — сказала я.

— То некоторые, но ты-то вряд ли, — возразил Джордж. — По-моему, ты никогда не стремилась замуж.

— Да, — безропотно согласилась я. — Впрочем, иногда мне кажется, что мужа иметь не так уж плохо. Заполнял бы вместо меня счета, например, — и я горестно указала на бланки, разложенные на коврике у камина.

— Ну нельзя же иметь все, — сказал Джордж.

— Это верно, — вздохнула я. — Я и так уже имею больше, чем другие, нечего говорить.

— И я тоже, — подхватил Джордж. — И я тоже. Хотя и у меня бывают минуты слабости. Иногда, например, кажется: вот было бы хорошо, если бы кто-нибудь мне рубашки гладил. Но понимаешь, при этом я прекрасно знаю, что и сам справлюсь. Другие же справляются. А ты, наверно, в своих счетах лучше разбираешься, чем какой-то там муж. Так что зачем он тебе нужен?

И мы обменялись неискренними, лукавящими улыбками.

— Может быть, взглянешь на мою дочку? — спросила я.

— А мы ненароком ее не разбудим? — заколебался Джордж.

— Разбудить ее невозможно, — сказала я и, предвкушая удовольствие, которого он предвкушать никак не мог, повела его по длинному коридору и распахнула дверь детской. Октавия лежала в кроватке и крепко спала — глаза, были закрыты, кулачки трогательно покоились на подушке. Я переводила взгляд с ее лица на лицо Джорджа и понимала, что уже поздно, слишком поздно — мне не суждено испытать еще к кому-нибудь то, что я чувствую к своему ребенку. Можно сказать, что переливчатая игра огоньков, излучаемых Джорджем, меркла перед стойким жемчужным сиянием, исходящим от Октавии, сиянием столь сильным, что ему и в будущем предстояло затмевать все другие яркие вспышки. Я знала, что подписываю себе приговор, что моя любовь обрекает меня на долгие годы уныния и мрака, но если уж на то пошло — какие пылкие страсти длятся более полугода?

— Она у тебя красавица, — сказал Джордж.

— Еще бы! — отозвалась я.

Но именно эти реплики, которые, на первый взгляд, прозвучали согласно, как раз и свидетельствовали о безнадежной пропасти между нами — ведь он похвалил Октавию в угоду мне, а я — потому что была искренне убеждена в ее красоте. Любовь к ней отделяла меня от всех более надежно, чем страх, безразличие или сила привычки. На свете существовало только одно созданье, о ком я знала все, и это была Октавия. А полузнание меня больше не устраивало. Я видела, что Джорджу такой полноты знания не дано. Я его не жалела и не завидовала ему — ведь он был точно такой, какой была прежде и оставалась бы до сих пор я сама, если бы не судьба, не случай, не игра Провидения и если бы я не родилась женщиной.

Вместе со мной он вернулся по коридору в гостиную, и я спросила, не хочет ли он еще виски. Но спро- [48]

Мой золотой Иерусалим Пер. Н.Мурина (главы 1–5), Н.Лебедева (главы 6–9)

Глава 1

Клара не переставала изумляться, как невероятно повезло ей с именем. Трудно было положиться на благосклонность судьбы, с годами каким-то образом превратившей величайшее ее несчастье чуть ли не в величайшее достояние; и даже теперь, после нескольких сравнительно спокойных лет, она всегда оставалась настороже и не могла до конца поверить, что больше не услышит прежних колкостей. Однако при каждом новом знакомстве в ответ на ее поразительное, словно откровение, «Клара» раздавались лишь восклицания: «Какое прелестное, какое очаровательное, какое редкое, какое удачное имя!» — и она понимала, что настанет день и друзья будут называть этим именем своих детей и с гордостью рассказывать о ней, Кларе, чье имя послужило источником вдохновения. Со временем она почувствовала себя настолько уверенно, что стала даже объяснять, что мать назвала ее так в честь двоюродной бабки-методистки, в стремлении не опередить моду, а наоборот, как можно дальше от моды отстать; желая не столько назвать дочь очаровательным редким именем, сколько на всю жизнь наказать, хотя та, если и успела чем провиниться в столь нежном возрасте, так лишь своим существованием и тем, что была девочкой. Самой миссис Моэм имя нравилось не больше, чем Кларе и ее школьным подружкам; выбор был продиктован своеобразным сочетанием чувства долга и злорадства. Когда Клара все это объясняла, люди почему-то смеялись, и это доставляло ей тайное удовлетворение — ведь смеялись они в конечном счете над ухищрениями ее матери.

48

На этом книга обрывается (очевидно типографский брак).

Ниже приводятся соответствующий отрывок из оригинала и любительский перевод.

He followed me back along the corridor to the sitting-room and there I, asked him if he would have another drink. But I asked him in such a way that he would refuse, and he refused.

'I must be going now,' he said. 'I start work very early in the morning.'

'Do you?' I said.

'It was nice to see you again,' he said. 'Look after yourself, won't you?' And he moved towards the door.

'Yes,' I said, 'I'll look after myself. Let me know if you do go away. If you go abroad.'

'I'll let you know,' he said. 'And you, don't you worry so much.'

'I can't help worrying,' I said. 'It's my nature. There's nothing I can do about my nature, is there?'

'No,' said George, his hand upon the door. 'No, nothing'

Но спросила с таким видом, что ему не стоило соглашаться, и он отказался.

— Мне уже пора, — сказал он. — Я начинаю работать очень рано поутру.

— Правда? — спросила я.

— Было очень приятно повидать тебя опять, — сказал он. — Береги себя, ладно? — он пошел к двери.

— Ладно, поберегу, — ответила я. — Дай мне знать, если и вправду уедешь. В смысле за границу.

— Я сообщу, — сказал он. — А ты… не переживай ты так.

— Не могу я не переживать. Такой уж у меня характер. Тут ничего уже не поделаешь, понимаешь?

— Да, — согласился Джордж, взявшись рукой за дверь, — тут ничего не поделаешь.

В самом деле, Фортуна столь безоговорочно сменила гнев на милость, что Клара порой задумывалась а что, если она сама нарочно старается оказаться там, где ее имя было бы не проклятьем, а подспорьем? Уж очень далеко она ушла — принимая во внимание, с чего пришлось начинать. Впрочем, и другие Кларины недостатки время превратило в достоинства, в том числе и те, от которых ее успехи зависели гораздо больше. Например, ум: Клара была способной девочкой, и это наверняка сыграло более важную, определяющую роль, в то время как имя было не более чем делом случая. В детстве и имя, и наличие способностей доставляли ей множество страданий, из-за них она выделялась, хотя больше всего на свете желала оставаться незаметной. С ранних лет ее высмеивали и презирали, и в самых страшных воспоминаниях Кларе виделось, как мать мрачно, с плохо скрываемой неприязнью просматривает ее очередной табель с блестящими — какими же еще? — оценками. В такие минуты она жалела, что никогда, в отличие от других детей, не проваливается на экзаменах; Клариным любимым предметом была геометрия, по геометрии ей иногда удавалось получить нормальную, достаточно низкую оценку. В то же время материнская ненависть пробуждала в ней ненависть двойную, потому что сама миссис Моэм вовсе не была глупа, ей тоже не посчастливилось познать блаженство глупости, просто она извратила, растоптала, спрятала в себе все то, что было ей даровано; но ради чего? Возможно, ради некоего образа жизни — некоего города — некоей городской окраины на севере Англии.

Клара же, как ни старалась, так спрятаться не могла. В глубине души она лелеяла слабую надежду, что когда-нибудь ей за все воздастся, когда-нибудь она окажется там, где сможет победить. Поэтому она упорно, осторожно сама себя растила и в результате именно благодаря уму, за который родной город так завистливо отталкивал, так угрюмо отвергал ее, оказалась, сама не веря в такую милость, в Лондоне. Когда ей прислали чек на Государственную стипендию за первый семестр, она несколько минут стояла, уставившись на него, осмысливая этот факт — а напечатанное на чеке было фактом, — окончательно подтвердивший ее одинокую веру в то, что их прежний образ жизни вовсе не единственно возможный в Англии. Конечно, не единственный, если кто-то где-то полагал, что умным людям за их ум стоит платить. Теперь мать могла осуждать ее сколько угодно — деньги оставались деньгами, их получение избавило трудолюбивую Клару от последних сомнений. Вот здесь, у нее в руке, девяносто фунтов, более того, она будет их получать снова и снова, регулярно, и это не причуда власть предержащих, это плоды целенаправленной государственной политики. Временами Клара стыдилась этих денег, будто зарабатывала их благодаря обладанию каким-то отвратительным изъяном, как если бы была цирковым карликом, или «самой толстой в мире дамой», или женщиной с волосатой грудью. Она так и не научилась просто радоваться своим дарованиям, они оставались не целью, а средством; они не были даром свыше, а лишь давали право требовать своего. Однако с годами Клара стала смелее пользоваться этим правом, ибо если наличие ума и было изъяном, то вовсе не таким редким и не таким безобразным, как она думала, и множество людей не видели в нем ничего страшного. А имя — что ж, наверное, и оно кого-то устроит, нужно просто найти кого; Кларе оставалось лишь попасть в те края, где, в отличие от Нортэма, никто не заметит, что она не такая, как все, или где, хотелось верить, этому будут даже рады.

Она знакомилась с людьми, и довольно удачно, хотя среди них иногда бывали, за неимением лучшего, и не самые подходящие. Умение ориентироваться пришло не сразу, и ко времени встречи с Денэмами Клара уже училась на третьем курсе; впрочем, следовало признать, что, повстречай она их раньше, зеленой восемнадцатилетней выпускницей, ни во что не посвященной и до всего жадной, она вряд ли разобралась бы, кто перед ней: в то время абсолютно все, кроме земляков из Нортэма, казались ей равно блистательными, ее ослепляло и обескураживало исходящее от них труднообъяснимое очарование. Даже пойми она тогда, что Денэмы здесь — избранные, это ровно ничего бы не дало, она бы все равно лишь смиренно восхищалась и молча завидовала. Когда же Клара на самом деле столкнулась с ними, ей уже исполнилось двадцать два, и необходимый минимум слов, интонаций и жестов был освоен; она уже имела какое-то представление о мире, к которому принадлежали Денэмы. Иногда она думала: а что если бы она их не заметила? Могло ли этой встречи, столь много давшей и определившей, по случайному ее недомыслию не произойти? Хотелось думать, что нет, что сама неизбежность вела ее своей железной рукой, но в то же время не давала покоя мысль, что на самом деле она, Клара, чуть было не прошла мимо.

Ибо истина заключалась в том, что первый взгляд, брошенный на Клелию, ничего ей не сказал. Мучаясь воспоминаниями об этом историческом событии, Клара не могла в него поверить: в свете последующих впечатлений оно представало обвинением в чудовищной слепоте. Не хотелось допускать и мысли о случайности, на которую наводил этот первый взгляд, оказавшийся таким близоруким. Оглядываясь назад, Клара чувствовала себя словно человек, который, встретив свою единственную любовь, свою судьбу, прошел мимо нее, не узнав, потому что торопился утолить жажду или решил в тот день пораньше лечь спать. Впрочем, Кларино неведение длилось недолго — времени от первой встречи до прозрения прошло бесконечно мало. Но все-таки прошло, и это было ужасно. Клара предпочла бы, чтобы в то мгновение, когда они встретились и увидели друг друга, ее пронзило молнией; чтобы можно было сказать: да, я нашла то, что искала, а если нет, значит, этого просто не существует.

Она прощала себе такой недостаток проницательности лишь потому, что их первая встреча произошла в обстоятельствах настолько экзотических и сумбурных, что у любого голова пошла бы кругом. Клелию она впервые увидела в артистической уборной; в таких местах Кларе раньше бывать не приходилось. Здесь все было настолько в новинку, что она не сразу разобралась, кто есть кто, хотя приведший Клару молодой человек заботливо представил свою гостью всем по очереди, а значит, надо думать, и Клелии тоже, однако Клара ничего не помнила — ни улыбки, ни рукопожатия; первое соприкосновение бесследно изгладилось из памяти; она часто пыталась его восстановить, и не раз они вдвоем с Клелией старались вернуть это грустное, сладкое, ностальгическое воспоминание, но оно исчезло навсегда. Клара лишь помнила, что в ту минуту ей было важнее всего не перепутать, кого из присутствующих она только что, десять минут назад, видела на сцене, чтобы знать, кому сказать, как ей понравился вечер. Она решила, что того требует этикет, хотя понятия не имела, что положено говорить в таких случаях; и решила правильно — она поняла это, когда всем ее представлявший Питер стал вежливо вторить ее словам, при том, что, пока они сидели в зале, высказывался совсем иначе.