Мой золотой Иерусалим

— А вы тоже пишете стихи? — решив, что это все-таки интересный вопрос, к тому же он требует хоть какого-то ответа. И ответ последовал. С недовольным видом рассматривая себя в зеркало, Клелия сказала:

— Разумеется, нет! — и в тоне, каким она это произнесла, ясно и недвусмысленно слышалось то, что иначе как грубостью назвать было нельзя. Ответ был грубым.

Клара опешила. Чего-чего, а грубости она не ожидала. Пренебрежения — возможно, холодности — весьма вероятно, безразличия — почти наверняка; но никак не грубости. Она растерялась: половина, большая половина ее сознания требовала исчезнуть, бежать подальше от такого хамства. Но в то же самое время она говорила себе: за что? Разве я это заслужила? Что такого было в моем вопросе и почему я не могла спросить ее о чем-нибудь? Мы не знакомы, она старше меня, она не имеет права мне грубить. И Клара с удивлением услышала собственный голос:

— Почему вы так со мной разговариваете?

Удивилась она потому, что впервые в жизни сказала именно то, что думала. Раньше она ничего подобного не делала и теперь ждала, что будет дальше.

Клелия повернулась, посмотрела на нее и спросила:

— Что?

Клара повторила вопрос. Клелия произнесла:

— Не понимаю. Как я с вами разговариваю? Что я такого сказала?

Клара решила, что терять уже нечего, а приобрести можно бесконечно много, и ответила:

— Как? Грубо, вот как.

Клелия уставилась на нее изумленно, но уже без раздражения.

— Проклятие. Не может быть.

— Может, — ответила Клара. — Я вам задала совершенно обычный идиотский вопрос, а вы мне нагрубили. Кстати, не такой уж он идиотский. В том смысле, что разве вы не можете писать стихи? Их многие пишут. В том числе ваш отец. Может, у вас это наследственное. Почему мне нельзя было спросить, пишете ли вы стихи?

На лице Клелии появилось смущение. В растерянности она даже принялась заново, нервными движениями, расчесывать волосы. Наконец она сказала:

— Вообще-то верно. Вы имели полное на это право. Но и я имела полное право на грубость, согласны?

— Нет, не имели. — Клара решила, что стоит рискнуть; точнее, она решила, что риск более чем оправдан. — Потому что мне и так трудно. А я считаю, что нельзя обижать человека, если он слабее вас.

Клелия задумалась.

— В принципе я с вами совершенно согласна, — сказала она наконец. — Но с чего вы взяли, что вы слабее? Что в вас такого особенного, что я должна была непременно вас пожалеть? Лучше бы вы меня пожалели и не задавали таких кретинских вопросов.

— Но вы же старше, — сказала Клара.

— Не намного, — возразила Клелия.

— Я здесь чужая, а вы нет, — настаивала Клара.

— Как вас зовут, я забыла? — спросила Клелия.

— Клара, — последовал ответ. — Клара Моэм.

— Клара, — повторила Клелия. — Красивое имя. Почти такое же красивое, как мое. Собственно, они даже похожи.

— Раньше оно мне не нравилось, — сказала Клара.

— Я пришла сюда вместе с отцом, но почему из этого непременно должно следовать, что я здесь своя? Я не имею ко всему этому никакого отношения, — продолжала Клелия. — А вы, может, как раз имеете — откуда я знаю? Я никогда сюда не хожу, я не выношу этот театр, я вообще не выношу экспериментальных постановок.

— А здесь идут экспериментальные постановки? — спросила Клара.

— Ну, разумеется, — ответила Клелия. — Вы что, не знали? Быть не может, наверняка знали.

— Нет, не знала, — сказала Клара. — Теперь вы видите, что мне действительно труднее, чем вам.

— Ничего не знать об этом театре — это, я бы сказала, поистине благо, — заметила Клелия. — Но доказательство принимается. Вы сами откуда?

— Из Нортэма, — ответила Клара. — Это город в Йоркшире. Но сейчас я учусь здесь в университете. В Куинз-колледже.

— A-а, — протянула Клелия, — тогда понятно. Английской литературой занимаетесь.

— Нет, — сказала Клара.

— Тогда вы, надеюсь, не сочтете за грубость, если я спрошу, как вас сюда занесло? Хоть убей, не понимаю, кому все это может быть интересно.

— Меня пригласил Питер. Питер де Сейлис.

— Да? Поня-атно, — произнесла Клелия.

— Боюсь, что не очень, — возразила Клара, решив, что следует четко обозначить свои отношения с Питером; тон, которым было встречено имя ее кавалера, ей не совсем понравился.

— Да-да, — Клелия, словно извиняясь, мгновенно сменила интонацию, — конечно — понимаю.

— Он подумал, что, может, мне будет интересно, — пояснила Клара.

— Ну и как? Было?

— Да. Мне было интересно познакомиться с вами, — ответила Клара. Клелия спрятала расческу в сумку, одернула юбку, но отчужденность исчезла — наоборот, их уже словно что-то связывало.

— Мне пора, — сказала она. — Пока я еще на этом автобусе доберусь. А ребенок действительно просыпается. Хотя насчет Мартина я соврала, будто он ничего не слышит, он все прекрасно слышит, но крайне смутно представляет, что в таких случаях надо делать.

— Так это не ваш ребенок? — спросила Клара, возвращаясь вслед за Клелией в бар теми же коридорами.

— Вообще-то нет, — ответила та, — но я за него вроде как отвечаю. Иногда делаю вид, что он мой. Но если бы он на самом деле был мой, я бы, наверное, называла его не «ребенком», а по имени, верно? Бедный мальчик.

— Сколько ему? — поинтересовалась Клара.

— Точно не знаю, — ответила Клелия. — Наверное, месяцев девять. Послушайте, — предложила она, — дайте мне ваш адрес, как придем; я вам позвоню, приглашу в гости и все расскажу.

Вернувшись в бар, Клара и в самом деле записала в еженедельник Клелии, на редкость густо заполненный, свое имя, адрес и номер телефона в общежитии. Больше им близко пообщаться не удалось: Себастьян Денэм зашел за дочерью и уже начинал сердиться, что она заставила его ждать.

— Вы не дали мне ваш телефон, — крикнула Клара им вслед.

— Телефон? — удивилась Клелия. — Так он же в справочнике.

Эта мысль Кларе в голову не приходила. Ей, существующей в невесомом и непрочном студенческом мире, где домом служит комната в общежитии, казалось совершенно невероятным, что кто-то может по-настоящему жить в Лондоне, и жить долго, и даже попасть в телефонный справочник.

Возвращаясь в тот вечер домой, она уже точно знала, что Клелия рано или поздно позвонит. Как знала и другое; она нашла то, что искала, и жизнь еще подтвердит важность этой находки. Но что же все-таки открыло ей глаза? Узнавание навсегда осталось для Клары чудом; раз за разом возвращаясь к тому моменту, она силилась обнаружить какой-нибудь знак — след или вздох, беззвучный шепот или примятую травинку, имя или туманный намек, — не в силах забыть, что узнавание не было мгновенным, оно потребовало тонкого чутья и отчаянной отваги; и холодный воздух случайности каждый раз наполнял ее легкие страхом, одно его дуновение — и она могла пройти мимо чего-то единственного в жизни, пройти совсем рядом, но мимо и навсегда.