Мой золотой Иерусалим

Клара доверяла Питеру: он часто бывал в подобных местах, он же и привел ее в этот театр; он умел, если надо, ничем не выдать своего мнения, и Клара восхищалась этим, но еще больше тем, что свое мнение у Питера всегда имелось; сама же она, неискушенная, не располагала никаким мнением по поводу виденного действа — это был вечер современной английской поэзии, и Клара не считала себя вправе судить о подобных вещах. Да, она слушала, и слушала внимательно, но ничего не могла сказать ни о самих стихах, ни об их исполнении. Услышанные стихотворения делились для нее на длинные и короткие, на простые и малопонятные, она смогла бы даже выделить среди них описательные, любовные и политические, но не более того. Дома, в Нортэме, ей часто доводилось слышать расхожее суждение: «Я в этом не разбираюсь — что мне нравится, то и хорошо»; и она не понимала, как такое может быть: ей всегда казалось, что нравиться или не нравиться может только то, в чем ты разбираешься. Во французской литературе Клара немного разбиралась и рискнула бы, не без колебаний, сказать, что Золя ей нравится больше Гюго, но английскую литературу она знала плохо. И даже понимая, что можно, не обладая особыми знаниями, оценить хотя бы исполнение стихов, она этого сделать не пыталась: в декламации она смыслила не больше, чем в футболе, и ей бы в жизни не пришло в голову решать, кто читал стихи лучше — тот, кого представили как Эрика Харли, или тот, кого звали Сэмюэл Уизден; с таким же успехом она могла бы сравнивать искусство владения мячом у Дэнни Бланшфлауэра и Стенли Мэттьюза.

Зато смотрела Клара во все глаза. Она нечасто оказывалась в театре и весь вечер с любопытством наблюдала за четырьмя исполнителями: все четверо были настоящими, пишущими поэтами, но вместо того чтобы каждому читать свои стихи, они раздали их друг другу — наверное, из каких-то высших соображений, а не просто шутки ради, — добавив немного еще неизвестно чьих. Клара заметила, что творчество Маргариты Касселл было представлено скудно, хотя выступала она гораздо больше других, и по совершенно очевидной причине: исполнительским искусством она владела явно лучше, нежели поэтическим. На Маргариту Касселл было приятно смотреть, она была красива, одета в изящное платье, ее было хорошо слышно, и все же Клару не покидало подозрение, что именно для украшения ее и пригласили — чтобы не дать соскучиться профанам вроде нее самой, и эта мысль существенно портила ей удовольствие. Неприятно, когда тебе нравится что-то, на самом деле того не стоящее. К счастью, Питер делился своими соображениями, служа Кларе ориентиром в бескрайней пустыне ее чисто познавательного интереса. Она заметила, что его реакция помогала ей хотя бы смутно определить свои собственные симпатии, вялые ростки которых едва проклевывались; когда Питер шептал, что Денэм, на его взгляд, великолепен, а Харли, наоборот, ужасен, она улавливала в себе вполне определенный, хотя и слабый ропот: как же так, ведь Эрик Харли читает четко, ясно, выразительно, а Денэм — монотонно и сухо! Впрочем, может, именно это и делало его великолепным.

Питеру было легче — он, в отличие от Клары, чувствовал себя как дома; он сам писал стихи и к тому же, как утверждал, был знаком с самим Сэмюэлом Уизденом. Именно это обстоятельство в первую очередь и заставило его пригласить сюда Клару: приятно показать, что ты на дружеской ноге с теми, кто печатается. Питер знал, что на Клару, в отличие от других его девушек, это произведет впечатление, она сумеет должным образом оценить его причастность к поэтическому миру. Он не ошибся: Клара настолько прониклась уважением, что перед тем, как идти, даже посмотрела кое-что из сочинений Сэмюэла Уиздена. Это оказалась непритязательная городская лирика, где герой, молодой человек в дешевом костюме, бродил по паркам и вокзалам, и воображение уже нарисовало Кларе образ неприметного и чувствительного любителя велосипедных прогулок; она была приятно удивлена, когда увидела, что настоящему Сэмюэлу Уиздену подошел бы скорее не велосипед, а мотоцикл — поэт был жизнерадостный, в кожаной куртке и со стильной стрижкой. Клара в подобных случаях с удовольствием обманывалась в своих ожиданиях. На придуманного ею Сэмюэла Уиздена гораздо больше оказался похож Эрик Харли, одетый в изрядно поношенный костюм и писавший крайне сложные, малопонятные и вычурные стихи; читал он с сильным американским акцентом, из-под которого пробивался северный, такой знакомый выговор. Единственной, отголоски чьей славы докатились до Клариных краев, оказалась Маргарита Касселл, и выглядела она так, как и положено выглядеть выступающей на сцене поэтессе: красивая женщина средних лет, вызывающе броская, резкая и раскованная. На ней было светлое платье из блестящего вышитого шелка, и стихи она читала с огромным чувством, но, когда Питер наконец прошептал Кларе на ухо, что читает она плохо, Клара подумала: да, она сразу поняла, это настолько мило, что хорошо быть просто не может, но была тем не менее благодарна миссис Касселл; пусть плохо, зато глаз радует, иначе на этой, скучной голой сцене с тусклым абстрактным задником и неотлаженными световыми эффектами взгляду было бы не на чем задержаться.

Из всех четверых лишь о Себастьяне Денэме можно было сразу сказать: это настоящее. Прежде всего, он был самым старшим, в программке сообщалось — пятьдесят с небольшим. Он же был и самым известным; правда, узнала Клара об этом лишь тогда, когда, получив приглашение на вечер, заглянула в несколько справочных изданий; раньше она о Себастьяне Денэме даже не слышала. Она просмотрела в библиотечном каталоге список его публикаций, прочла статьи в популярных справочниках издательства «Пингвин», изучила программку с перечнем его заслуг и устыдилась, что столь выдающаяся личность оказалась полностью за пределами ее поля зрения. Его имя высилось подобно скале; везде оно было плотно окружено словосочетаниями типа «поэтическое мастерство» и «классическое совершенство». Кларе пришло в голову, что спроси ее сейчас, и она не смогла бы назвать ни одного из ныне здравствующих английских поэтов, кроме Томаса Элиота (только вот жив ли он?) и Роберта Грейвза, из чего неизбежно следовало, что в поэтическом мире должно быть место и другим общепризнанным авторитетам. Клара заметила, что больше никто из выступающих (кроме миссис Касселл, избранной за другие, не поэтические достоинства) не был представлен на остальных вечерах Национальной недели поэзии, и везде его имя шло первым. Ошибиться было невозможно: человек с такой внешностью, оказавшийся здесь, мог быть только настоящим поэтом, и никем больше, его пригласили явно не для внешнего эффекта, в отличие от вышито-блестящей Маргариты. Он не был некрасивым; он был никаким. Если что и привело его на эту дощатую сцену, то не скрытые причины или сиюминутные стремления, а лишь сам талант. На мистере Денэме был костюм и очки, в программке сообщалось, что по профессии он адвокат. Он был настолько не похож на поэта, что Клара поняла: никем другим он быть не может, ошибка исключена, это настоящее; само его лицо, спокойное, серьезное, умное, казалось, было отмечено печатью подлинности. Стихов мистера Денэма она не поняла. В них говорилось о неизвестных ей вещах, строчки звучали ритмично и в рифму. Больше Клара ничего не могла бы сказать, и, к счастью, никто ее об этом не просил.

Но когда, уже в большой обшарпанной гримуборной, ее подвели к мистеру Денэму, то пожать ему руку и сказать, какой прекрасный был вечер, оказалось на удивление легко. В его ответе не было ничего примечательного, он сказал, что очень рад, вряд ли ожидая услышать что-либо более оригинальное. Он стоял отдельно, спиной к широкому пыльному зеркалу, и доброжелательно улыбался — любезный, молчаливый, самый старший. Маргарита же Касселл, хотя вполне могла быть его ровесницей, казалось, просто умирала от нетерпения: когда Сэмюэл Уизден представил ей Питера и Клару, она, вежливо осведомившись о маме Питера, с которой когда-то училась в школе, тут же с неудержимой готовностью переключилась на только что закончившийся вечер.

— Ну, так что вы скажете? — обратилась она к ним и ко всем остальным. — Как вам все это? Там хоть был кто-нибудь? Я даже не смотрела, я просто закрыла глаза — так боялась, что в зале вообще никого не будет!

— Конечно, был, — сказал Сэмюэл Уизден. — На такие вечера всегда кто-нибудь приходит. Одному Богу известно зачем, но приходят. Наши любители поэзии, так сказать.

— О чем речь, — вмешался Питер, — вы собрали очень приличный зал. Первые ряды, правда, были жидковаты, зато дальше почти все места заняли.

Этот разговор и последовавшую за ним общую беседу Клара слушала с удовольствием, ей нравилось, когда употребляли выражения вроде «вполне приличный зал». Этот особый театральный язык был ей известен, но она почему-то подсознательно стеснялась им пользоваться. Приятно было слушать, как они заговорили о поэзии, о поэтических вечерах, о публике, понятно все это публике или нет, нравится или нет; о том, что, наверное, тем, кто ходит на такие вечера, вообще все всегда нравится, просто есть такие люди, которые любят ходить на поэтические вечера и слушать стихи; по самому настрою и течению разговора было ясно, что каждый из присутствующих уже сто раз говорил то же самое в точно таких же обстоятельствах, но не прочь повторить еще раз, почему бы нет; но приятнее всего была сама атмосфера обыденной и привычной болтовни об одном и том же — все это значило, что здесь действительно собрались профессионалы. Даже Питер, человек весьма порывистый и увлекающийся, сейчас успешно изображал изысканно-пренебрежительное безразличие к проблеме взаимопонимания; Кларе нравилось, с какой готовностью они, казалось, исходили из того, что вечер был заведомо обречен на провал и что вообще вся эта затея — писать стихи, читать стихи — изначально какая-то нездоровая. Но при всем при том им хотелось считать, что они со своим делом справились. Эта смесь скептицизма всех и тщеславия каждого была особенно притягательна; в ходе разговора Маргарита, длинноногая и весьма изящно сидевшая на столике Себастьяна Денэма, сказала:

— Нет, самое кошмарное — это как они все мгновенно затихают на самых, ну самых что ни на есть бездарных стихах, вроде той вещи Реджи, что я читала; нет, я не хочу обидеть беднягу Реджи, но это же не стихи, а дребедень заумная, однако принимают ее всегда просто изумительно, вы заметили?

Клару часто обескураживали собственные наблюдения, и она пришла в благодарное умиление от такой непосредственной откровенности.

Пока все болтали, она успела оглядеться и рассмотреть, кто же здесь собрался. Кроме нее самой, Питера и четырех поэтов-исполнителей, в комнате был человек с Би-Би-Си по имени Лайонел — наверное, режиссер, подумала Клара, или продюсер, а может, и то и другое. Был еще один мужчина, имени которого она не разобрала, — возможно, муж Маргариты Касселл. Еще был невероятно красивый молодой человек — несомненно, актер; об этом Клара догадалась сама и была очень собой довольна, но потом сообразила, что в данных обстоятельствах для такого вывода особо блестящего ума не требовалось. Этот юноша тоже вроде бы имел какое-то отношение к Маргарите Касселл. Он был настолько красив, что Клара не могла оторвать от него глаз, хотя было бы, конечно, гораздо разумнее заняться Сэмюэлом Уизденом, который был пусть не безумно, не сверх меры, но достаточно хорош собой. И была дочка Себастьяна Денэма. В комнате собралось столько мужчин, что на дочку Себастьяна Денэма Клара не обратила никакого внимания, подумав только, правильно ли она расслышала имя: вроде бы ее звали Клелия, и это имя, прозвучав в первый раз, было так неожиданно похоже на ее собственное, что Клара решила: наверное, она плохо расслышала первый слог и на самом деле девушку зовут Лилия. Имени «Клелия» она никогда раньше не встречала. Но, рассудив, что вряд ли ей вообще придется его произносить, не стала зря мучиться из-за этого упущения.

Зато через некоторое время она начала потихоньку мучиться мыслью, имеет ли право вообще здесь находиться. Иными словами, не следует ли им с Питером уйти. Но уходить никто не собирался, да и Питер, к счастью, действительно оказался знаком, едва ли даже не дружен, со своим поэтом; и тем не менее Клара полагала, что дальше оставаться нехорошо. Вдруг кто-нибудь захочет воспользоваться гримуборной по назначению — скажем, переодеться? Хотя непонятно было, кому это могло понадобиться, все были совершенно нормально одеты: ни на ком не было ничего необычного или нелепого — скажем, смокинга. Единственной, о ком можно было предположить, что ей неудобно или неловко, была миссис Касселл, здесь ее платье выглядело еще удивительнее, чем на сцене; но и в этом случае ее уборная была не эта, а следующая. К тому же она вовсе не собиралась переодеваться, она явно наслаждалась экстравагантностью платья и время от времени наклонялась вперед, заставляя всех без исключения оценить свой роскошный бюст. Если Кларе удавалось оторвать глаза от красивого молодого человека, ее взгляд неизбежно упирался в эти два упругих белых холма с уходящей в глубину припудренной ложбинкой. Она никогда не встречала такого платья на женщине, достойной его носить, и сочетание природного и рукотворного великолепия ее просто поразило: до Клары внезапно дошло, чего добиваются все эти дамы в вечерних платьях без бретелей, обладательницы больших бюстов с глубокой складкой или же выпирающих ключиц. Теперь она их понимала: ради такого эффекта стоило рискнуть.

Кларе не хотелось уходить. Хотелось и дальше слушать разговоры о поэзии, о деньгах, о том, что Эрику Харли участие в телепередачах из серии «Живое слово» принесло больше денег, чем все написанное за целый год. Несколько минут спустя кто-то предложил открыть бутылку шампанского, а кто-то сказал, что лучше спуститься в бар, пока он не закрылся; Клара очень надеялась, что они пойдут в бар, она не смогла бы сидеть тут и пить чужое шампанское, даже если бы ее угостили. А хорошо бы ее действительно уговорили здесь, в артистической уборной, выпить шампанского! Кларе, кажется, даже не доводилось пробовать это вино, представлявшееся ей атрибутом духовной жизни. Но, как часто случается, оказавшись перед необходимостью что-то предпринять, компания стала потихоньку распадаться: Маргарита Касселл сказала, что так или иначе должна спуститься в бар, ее там ждет приятель; Эрик Харли тоже сослался на приятеля в баре, а тот, кого звали Лайонел, заявил, что ему пора домой, надел пальто и ушел. Тогда Клелия Денэм, до сих пор не проронившая ни слова, сказала:

— Я тоже пойду.

Клара слегка забеспокоилась; не то чтобы ей нужна была Клелия, но компания явно разваливалась, и она боялась, что, если слишком многие уйдут, Питер решит, что им тоже пора. Она, конечно, могла подождать, что решит Сэмюэл, но опять же, кто сказал, что его планы ее касаются? Поэтому она вздохнула с облегчением, когда мистер Денэм попросил:

— Клелия, останься, выпей с нами. Побудь еще полчаса, я сам отвезу тебя домой. Я обещал переговорить с Морисом. Полчаса, не больше.