Моя купель

— А вдруг он умер? — прошептала Таня, когда мать нагнулась над человеком и стала ощупывать его голову, лоб, лицо.

— Нет, жив, дышит, — сказала она и, помолчав, заключила как бы про себя: — Ясно, знакомое дело.

— Что ясно? — не поняла Таня, помогая матери тянуть непосильную ношу от порога. — Почему он упал?

— Голодный обморок... Чаю и хоть крошку сахару найди.

Таня со вчерашнего утра хранила подарок командира стрелковой части, прошедшей здесь раньше артиллеристов, — бурый брикет какой-то сладости. Хранила для больной дочки учителя, что ушел с Таниным отцом в партизаны. Девочка живет в погребе у сторожа сгоревшей школы на той стороне оврага, и Таня никак не могла выбрать время сбегать туда. А сейчас перед ней лежал человек в голодном обмороке.

— Вот, — сказала Таня, подавая матери стакан горячей воды и часть брикета, который она разделила пополам.

Утром, чуть свет, проснувшиеся артиллеристы, увидев спящего среди них человека с бледным лицом и дергающимися во сне бровями, быстро поднялись. Будто пружины подкинули их на ноги. Заспешили, засуетились, молчком, на цыпочках. Старший из них встал перед спящим, поправил ремень на шинели, хотел что-то сказать, но не осмелился. Посмотрел лишь виновато на своих товарищей:

— Он за нами пришел.

— Откуда?

— Оттуда, где нас ждут. Там, видно, люди кровью исходят, а мы тут вылеживаемся.

— Попадет?

— Проснется — своей рукой расстреляет!

Артиллеристы, как по команде, выскочили из избы. Даже завтракать не стали. Провиант к завтраку остался нетронутым. Он лежал посредине стола, под скатертью. Это Таня прикрыла его от своих глаз еще ночью.

Вскоре возле избы загудели машины с орудиями и ящиками со снарядами. Таня смотрела в окно и не понимала, почему так поспешно поднялись артиллеристы. И рассудила по-своему: отдохнули — и пошло дело. К тому же за ночь подморозило и дорога стала лучше. Нет, видно, ночью с этим человеком свежие силы сюда подошли...

Когда машины с орудиями удалились, Таня присела к столу. Оставшийся в избе человек проснулся, открыл глаза, осмотрелся.

— Извините, — сказал он, — где я нахожусь?

— У нас, — ответила Таня.

— Где — у вас? Как называется это место?

— Село Хомутовка.

— Хомутовка. — Он помолчал, подумал, скупо улыбнулся. — Спасибо.

— А ты чей будешь-то? — спросила его Танина мать.

— Чей? Свой!

— Видим, что свой. Всю ночь стонал... Думали, умирать собрался.

— Умирать?.. — Он опять улыбнулся и, поднимаясь, ответил: — Умирать рановато, дела есть дома.

— Где твой дом-то? Небось отец, мать ждут, а ты вот тут чуть ноги не протянул.

— Дом у меня — армия. Родных — отца и мать — не помню, а та женщина, что усыновила меня еще в детстве, пожалуй, не ждет.

— Так уж и не ждет! Вспоила, вскормила сызмалу, а ты так говоришь!

— Кажется, погибла она...

Он вышел на улицу, умылся снегом и вернулся. Голубые глаза заискрились, светлый чуб улегся вьющимися прядями на правой стороне лба. Красивый и, видно, очень сильный человек. В петлицах по три малиновых квадратика — старший лейтенант. Под правым глазом розовела ямка, вроде вдавленной вишенки. Губы улыбались, а в глазах какая-то грустинка.

— Долго стояли здесь немцы? — спросил он.

— Дольше вечности, — ответила Танина мать и, помолчав, пояснила: — В горе каждый час годом кажется, вот и посчитай, как долго мы вас ждали.

— Посчитал.

— Вижу, не первый раз подсчитываешь, потому и упал на пороге. Хватит тебе вокруг стола ходить, садись и ешь. Это для тебя оставлено.

В центре стола лежали надрезанная буханка хлеба, открытая банка тушенки, большой комок сахару, несколько селедок и котелок перловой каши.

— И для меня, и для вас, — ответил он, глядя на Таню (девочка никак не могла справиться с собой, чтобы отвести свой взгляд в сторону от стола). — Садитесь и вы.

— Спасибо, мы сыты, — сказала Таня.

— У нас еще картошка есть и бураки сохранились, — объяснила мать.

В избу вошла соседка, молодая краснощекая женщина.

— Что же это творится, Митрофановна? — сказала она, едва перешагнув порог. — Какие хорошие люди отдыхали у нас, артиллеристы, одно загляденье, только усталые очень. И вот какой-то бес разогнал их чуть свет, отдохнуть не дал.

— Никто их не разогнал, они сами понимают, где им надо быть, — мягко возразила Митрофановна.

Соседка окинула взглядом сидящего за столом человека и, взяв Таню под руку, прошмыгнула под занавеску в кухонный угол.

— Будь осторожна, Таня, — зашептала она, еле сдерживая шепот. — Живой покойник тут ходит, то в енеральской хворме, то просто так. Говорят, здоровый такой, глаз у него страшный. Посмотрит на кого — и прощай белый свет. С Волги, от Сталинграда, он сюда пришел. И за собой ведет целую дивизию таких. Всех убитых там поднял... Жуть! Ерманцы его боялись, и наши тоже пужаются — умирать-то никому неохота. Видела, как артиллеристы напужались? Своими глазами видела, как они пушки и машины на руках выносили. Жутко смотреть. От смерти бежали. Куда же нам теперь деваться?

— Никуда. Враки все это, — ответила Таня.

— Враки... Митрофановна, иди-ка сюда.

— Ну что тебе, сорока, опять чего-то наворожила? — ответила Танина мать.

— Перекрестись, а то смерть в твою избу заглянет.

— Она уже заглянула, — будто ничего не подозревая, сказала Танина мать, хотя ей слышен был шепот соседки.

— Уже!.. — почти выкрикнула та и замолчала. Затаенными вздохами она нагоняла страх и на себя и на Таню, которая чуть было не поверила, что к ним в избу пришел тот самый, о ком говорила соседка: ведь девочка своими глазами видела, как убрались из избы артиллеристы, увидев его спящим. Теперь Тане хотелось посмотреть на него хоть сквозь занавеску, но не посмела.

— Хозяйка, угостите меня луковицей. Очень люблю лук...

Это он увидел связку луковиц под полатями. Штук десять их там осталось, и все дряблые. «Прыгнуть на печку и подарить ему целую низку», — подумала Таня, но ее опередила мать:

— Вот возьми, пожалуйста, хоть связку...

— Спасибо, — ответил он. — А эти продукты возьмите себе: артиллеристы на передовую двинулись — там сытнее кормят, чем в тылу. До свидания!

— Счастливо тебе вернуться домой.

— Вернусь, — ответил он и, уходя, бережно прикрыл дверь.

Таня припала к окну, чтоб проводить взглядом этого странного человека: пришел, упал, отлежался и опять пошел. Шагает широко, размашисто, будто с ним никакого обморока не было.

— А вдруг он обернется и посмотрит на нас? — испуганно прошептала соседка.

— Некогда ему, не обернется, — ответила Танина мать.

— Смерть живых догоняет. Смотри, как торопится, — продолжала та, украдкой поглядывая в окно.

— Живого человека смертью называешь, сорока! — возмутилась Танина мать. — Был он у смерти в руках, и не раз, ночью отхаживала его и убедилась в этом. Из госпиталя он недавно. На груди бинт, рана под самым сердцем. Про такого и в сказке не поверят, из мертвых, скажут, ожил...