Моя профессия ураган

Таким образом, мы можем действительно обдумывать, осмысливать проблему, то есть проникать в нее глубоко, а не поверхностно бавиться с костями умозаключений, ибо концентрируя сознание и вращая в уме проблему, мы наполняем ее смыслом. Вращать проблему в сердце-чувстве нужно до тех пор, пока все ее аспекты, все известные знания по ней не станут нам настолько близки, как наша мама, лицо которой мы узнаем не рассуждая. Вращая проблему в голове и сердце, мы не просто так действуем — мы наполняем ее сознанием, подлинно мыслим.

Внимание — это действие. Так гласит кодекс. Это действие Сознания, когда мы очувствуем проблему, насыщаем ее сознанием, вращаем в уме, создаем и растим мысль. Или чувство. Гений есть терпение мысли в некотором направлении, или же непрестанное внимание на ней. Пока мысль не дорастет до охвата проблемы.

Концентрируя внимание на проблеме, гении становились гениями.

Да и после этого не следует прекращать вкладывать в растущую мысль энергию сознания. Так мы создаем некий фокус в своем собственном сознании-чувстве, который как бы переформирует все наше сознание, все наше чувство в соответствии с напряженной мыслью. Мы разворачиваем на утвержденную энергией внимания мысль весь наш опыт, все наше настоящее знание, которое мы просто знаем, и все.

И потом возможны два варианта, когда сознание уже полностью реально охватывает проблему в едином мыслечувстве.

Или мы вынашиваем совершенно новую модель, совершенно новое решение и тем совершаем прорыв в области мысли. Мы переплавляем в сознании легион человеческого опыта, ищем, познаем, пока не рождается совершенно новое сочетание…

Или же — вариант самый примитивный — решение оказывается уже известным, заложенным в данных, и мы его просто разворачиваем и осознаем…

Последний вариант как раз и относится к бытовым или логическим задачам, где не требуется рождать новый синтез мира, новое мощное претворение всех знаний человечества, а только восстановить истинную картину происшедшего…

Логика это на самом деле вульгарное, облегченное использование опыта, манипулирование рассудком, без создания каждый раз нового синтеза-чувства сознания для каждой проблемы. Она есть накопление всего опыта человека и механическое использование его. Это здорово облегчает, но, на самом деле, это очень обессиливает и высушивает человека. Поскольку сердце молчит и сознание не наполняется чувством. Логика мертва. Это неприятно. Это механическое и без волшебной амриты сознания-чувства, потому все в нас этому ругается. Хотя мыслить, то есть осознавать, можно почти вечно без малейшей усталости и с радостью. Ибо чувство (сознание, мысль) дает наполнение жизни…

Великие ученые, в отличие, от дураков, не рассуждают — они мыслят!

Стоп.

За мной гонятся ползамка Ухон, а я где-то в облаках витаю. Если меня догонят, то, возможно, следующие полжизни я, в лучшем случае, буду мыслить в какой-то камере в монастыре.

Не желаем!

Я фанат мысли, но не настолько же!

И, в конце концов, много думать можно и в тюрьме… Да!

Глава 20

Само собой, я понимала, что тэйвонту сейчас полностью блокируют реку. Я не сомневалась, что уже найдены лодки, хотя, периодически бросая взгляд назад, я их не увидела. Даже если их нет, в этом случае они будут найдены. В крайнем случае, кобра родит лично, постарается, но реку в щипцы возьмут. И будут вылущивать меня как больной зуб из местности.

Потому на этот раз, как только скрылась из виду тэйвонту в одном из рукавов, как можно быстрей через лазейки проток я выбралась сразу на другой берег.

Вообще-то я хотела утопить лодку, а сама бегом вверх по реке, но тут сам случай помог. Табун! Табун лошадей! Я увидела лошадиный табун!

— Сколько стоит лошадушка? — спросила я у табунщика. Он помялся и назвал такую цену!

— Если возьмешь, конечно, — почему-то тихо добавил он. Его спутник покачал головой.

— А ты лодку видишь? — спросила я замогильным голосом, не обещавшего ему ничего хорошего и вечного.

— О, так бы сразу и сказали, что вы тай! Как не дать тэйвонту! Милым стражам! — бешено засуетился тот. — Знаем, знаем, за рекой живем! — приговаривал он.

Похоже, местные жители были не прочь задобрить тэйвонту жертвоприношением, как раньше закладывали одно животное грозным идолам стихий, пытаясь умилостивить их.

— Есть ли у вас кони, у которых какие-то проблемы, но они нормально скачут? — почему-то спросила я. И сама же себя обругала — что за идиотский вопрос.

У того лицо горестно исказилось.

— Вон, посмотри какой жеребец…

Я бросила взгляд и даже присела. Вот это конь… Только страшный, могучий, бешенный. Глаза безумные, лютые… И дело даже не в глазах, и не в породе — он не был из видных тонконогих скакунов. Не был и из тяжеловозов… Дело даже не в этом… От коня, от его мышц почему-то веяло такой неистовой, сокрушающей, бешеной силой, что я даже содрогнулась…

— Никто не знает, сволочь, откуда прибился, — горько сказал табунщик. — Ну и наплакались же мы с ним. Он боевой конь! Или жеребенок боевого коня. Но только хитрый, мерзавец. Табун мутит! Десять лучших жеребцов изуродовал. Всех кобыл перекрыл, теперь вместо нашей известной породы черт знает что с приветом родится — чуть не плакал этот человек. — Его убить пытались, так он близко не дается, стрелы знает и ныряет вниз. Или же сволочь, за породистых коней прячется. Скольких покалечили! Да он сам на стрелявших охотится — уже двадцать человек, охотившихся за ним, сам убил. А большая опасность — уходит из стада, и пойди его найди в мелкой воде и густых зарослях шельды. А потом снова…

— Собак бьет только так копытами, — пожаловался подъехавший егерь. — Сволочь! — выплюнул он.

— Ты думаешь, почему мы здесь? — печально спросил табунщик. — Табун гоним? Да мы его поймать хотим! Разор и только. Уже в конюшнях бы пусть стояли! Он же сам ни секунды на месте не стоит, и табун гоняет по всем направлениям, как бешенный. Уже даже самых мирных коней драться научил. Ты к кобыле, а она тебя, как боевой конь давит и убивает копытами!

— Гадина! — сплюнул егерь. — Сколько ковбоев, пытавшихся его усмирить, покалечил. Никто даже и не считает. Убьют его рано или поздно, да поздно. Это хорошо, еле табун нашли, сам на вас вышел, — он подобострастно улыбнулся, — а то и его не сыскать. Отмашет где-то за сотню-другую километров и ищи по Дивенору.

— Пятерых тэйвонту сбросил — больше никто и не пытается. Лучшие из лучших наших конюхов еще до сих пор не выздоровели.

Все. Услышав такое, я стала невменяемой. Эти несчастные люди не знали, что мне нельзя говорить такое, что кто-то чего-то не может, ибо я сама от этого зверею и становлюсь не восприимчивой ни к какому голосу здравого смысла. Знали бы они, чего вызовут их угрозы и устрашения, так десять раз поостереглись говорить бы мне такое. Сказали бы, что он шелковый и руки лижет, еще и предложили бы подержать, пока сяду… Лишь бы ушла прочь.

— Продаете мне его? — ухмыльнулась я. Говоря, я свивала в лассо тончайшую и крепчайшую веревку тэйвонту, бывшую в лодке…

— Да я сам десять раз заплатил бы постолько, лишь бы его кто-то взял! — выкрикнул табунщик. Правда, приняв это за шутку.

— Ну, смотри, — сказала я, нагло снимая с чьего-то привязанного коня уздечку. — Чтоб слово не меняли… С тебя десять раз по столько… Нет, — я подумала, что слишком много требовать еще и к коню неприлично, и сказала:

— Пять…

Мгновенно вынеся лодку на берег бегом и кинув ее в заросли в метрах за сто от воды, я нырнула в траву.